Андрей Черкашин - Обрученные войной. Записки из семейного архива двух фронтовиков

Конечно, нас интересовало, почему роща Дунькина и кто она такая эта Дунька. Говорили, что в этой роще убили некую девушку Евдокию или она сама повесилась от несчастной любви аж в 1904 году. Местные жители утверждали, что по ночам здесь появляется видение девы в белом. Но нас больше пугало внезапное появление патрулей городской комендатуры. Была и еще одна версия, более позитивная: дело в том, что до революции рядом с рощей располагался Барнаульский пехотный полк. Солдаты при удобном случае шастали в самоволки. И когда спрашивали, где находится рядовой Иванов или унтер Петров, нередко отвечали: «В рощу дунул». Вот из этого «дунул в рощу» и родилась «Дунькина роща», притом что «Дунька» – имя нарицательное: ведь у каждого самовольщика была своя Нюра, Маша, Глаша, но всех их объединил некий обобщенный женский образ по имени Дуня. А где еще встретиться солдату, как не в роще, других-то квартир-гостиниц для него никто не припас? К сожалению, сегодня Дунькина роща не сохранилась. В годы войны там располагался военный городок со стрельбищем. А после войны рощу и вовсе вырубили то ли на дрова, то ли на стройматериалы. А жаль…

5 июня 1940 года мне стукнул 21 годок. В подарок мне был лишний час сна после подъема…

Наступало лето 1941 года. Многие из нас уже считали месяцы до увольнения в запас, они честно отслужили свои три года и в сентябре собирались по домам. Мне же оставался еще один год.

Весть о войне застала нашу дивизию в лагерях под Барнаулом – в зеленых алтайских лесах. Нас выстроили в большое каре. И тут я, рядовой стрелок и музыкант, впервые за два года срочной службы увидел командира нашей 107-й стрелковой дивизии полковника Петра Васильевича Миронова. На малиновых – пехотных – петлицах четыре «шпалы». Ремни по-походному – вперехлест. Стройный, энергичный, он говорил уверенно, без бодряческого запала, каким грешили другие ораторы. Только после его слов до нас, пожалуй, и дошло то, что бои на немыслимо далекой от нас западной границе – не хасанский и не халхингольские конфликты и даже не бои на Карельском перешейке, что нагрянула великая беда и война эта будет суровой и беспощадной.

Конечно, ни полковник Миронов, ни мы не сомневались в нашей победе. Враг будет разбит, и бить его будем мы – бойцы-сибиряки. Это тоже стало ясно там же, на общедивизионном митинге.

К вечеру наш полк уже грузился в эшелон. Перед посадкой в вагоны (товарные теплушки с нарами) нам выдали каски новейшего образца – не «халгинголки» – с продольными гребнями, как у пожарных, а стальные шлемы образца 1940 года – СШ-40. Говорят, крестным отцом этого вида снаряжения был маршал Буденный. Ударил по образцу шашкой, лезвие соскользнуло, и Семен Михайлович дал добро новому стальному шлему. Так это или не так, но эти каски сослужили войскам добрую службу. Мы же видели их впервые, поскольку все учебные бои проводили в пилотках. Кроме касок нам выдали винтовки-трехлинейки со штыками. Брезентовые патронташи на 14 запасных обойм носили как перевязь поперек груди – через плечо. Кроме этого основного запаса на ремень подвешивались кожаные подсумки для обойм на сорок патронов. Кожаными в нашем снаряжении были только две вещи – наременные подсумки для патронов первого расхода да ботинки со шнуровкой, к которым накручивались суконные обмотки. Суконной была и шинель. Шинели скручивали в скатки, но носили их не через плечо, а крепили в обхват заспинного ранца специальными ремешками-тренчиками. В самом ранце, больше похожем на вещмешок, поскольку, будучи брезентовым, форму не держал (хотя были и кожаные, но нам они не достались), укладывалась смена белья, бритвенные принадлежности, индивидуальный медпакет с бинтом, полотенце с мылом. Помимо всего прочего, в моем ранце лежал футляр с разобранным на части кларнетом, несколько нотных партитур для него. Второй мой инструмент – саксофон – вместе с другими духовыми трубами оркестра следовал за нами в полковом обозе.

В снаряжение бойца образца 1941 года входил противогаз в матерчатой сумке – БН Т5 (боевой несекретный). Противогазы мы невзлюбили еще с первых учебных маршей в резиновых масках. Дышалось в них тяжело, многие выдирали из них клапаны-невозвраты, нас за это наказывали. И напротив – самый любимый предмет походного снаряжения – фляга. Чаще всего в ней хранилась живительная влага – вода. У кого-то чай. А у самых добычливых – водка. Фляги нам выдали стеклянные в матерчатых чехлах. Считалось, что в боевой обстановке стеклянные фляги можно наполнять «коктейлями Молотова» и использовать как бутылки с зажигательной смесью. Но я никогда не видел, чтобы фляги швыряли в танки и они горели.