Дмитрий Чарков - Обреченные выстоять. Мужские расказы

Я, как и ты, ожиданьем живу

Верю молчанью, как обещанью,

Пасмурным днём вижу я синеву.

Русское поле, русское поле…

Инна Гофф

Велик не тот, кто никогда не падал, но тот велик, кто падал и вставал.

Конфуций

Когда перед собой ты вдруг обнаруживаешь вертолёт, который плавно зависает, разглядывая тебя пристально своими выпуклыми глазищами и покачивая при этом многоствольными пулемётами – ты невольно замираешь и лишь пялишься заворожено в его холодные и бездушные веки. Или в то, что ты за них принимаешь – стёкла кабины пилотов. Сами пилоты и их глаза проявляются, как изображения на полароиде, мгновениями позже. Но Митя слышал от некоторых своих друзей, и старшего брата тоже, что иногда ты даже не видишь их глаза – не потому, что они избегают прямого взгляда, а потому, как правило, что просто не успеваешь: эти люди смотрят поверх тебя, куда-то вдаль, ты инстинктивно сбрасываешь оцепенение, оглядываешься, и тут же падаешь, отброшенный чудовищной силой навзничь: кто-то из тех людей в «вертушке» незаметно для тебя нажал на какую-то кнопку. И ты уже мёртв. Всего-то кнопка – не педаль даже.

Каково это – быть мёртвым – Тамерлан не представлял. Иса сказал не думать – значит, не надо: он старший, он разбирается, и у него есть свой «калаш». За последние два месяца Мите попадалось много неподвижных людей вдоль дороги между Грозным и Урус-Мартаном, и они не производили впечатление тех, кто испытывал хоть какой-то дискомфорт, несмотря на нелепые позы, застывшую мимику или недостающие, обожжённые некоторые части тел. Впрочем, и на чрезмерные удобства по ту сторону бытия такое зрелище тоже не очень-то указывало. Но парнишке не верилось, что Аллах их сделал бессмертными, как говорил отец, или что Иисус теперь молится за них, как шептала мать. Просто не верилось, глядя на эти предметы, бывшими когда-то такими же человеками, как и он.

– Вот уж не думал, что снова доведётся отступать к Москве,– прохрипел дед Кирилл из темноты своего угла. Он сильно болел эти дни, почти не вставал с постели, и бабушка кормила его, как ещё недавно Адама – с ложечки. Митя про себя посмеивался иногда, наблюдая за бабой Галей, подносящей ложку к отросшей седой бороде.

– Почему опять, деда?– спросил он.

– Да в сорок первом-то… – дед Кирилл закашлялся, – ох ты ж, господи. Тьфу! …Я примерно такой ж был, как Иса наш – вот мы драпали от фрицев…

– Да ну! Ты ж говорил, вы били их!

– Это в сорок четвертом били их, да в сорок пятом… Били. И нас били. Так не свои же!

– Ладно уже, Кирилл, опять за своё!– всплеснула руками бабушка.

– Ма-ам, давай другую свечку зажжём,– предложила бабушке мама Ира, входя в комнату из недостроенной кухни. В руках у неё был старый эмалированный тазик, полный спелой черешни. – Тамерланчик, бери ягоду, вот только набрала, с дерева прямо.

Тамерланчиком его звала только мама, а бабушка с дедушкой – Митей: им так больше нравилось. Старший брат частенько дразнил Митю Там-Тамом, да и то так, чтобы отец не слышал, который обращался к нему не иначе, как по полной форме – Тамерлан. Ему это нравилось гораздо больше, чем Там-Там. Но ласковое «Митя» тоже ценил.

Электричества в Урус-Мартане уже давно не было, «федералы» все станции подорвали. Митя вспомнил, как отец на днях сказал, что свой новый дом они уже не успеют достроить. При этом мама на него посмотрела как-то странно и, отведя глаза, пробормотала еле слышно: «Самим бы ноги успеть унести».

– Дед, а ты тоже «федерал»?– спросил Тамерлан, отправляя в рот спелую ягоду из тазика.

– Чего это вдруг я «федерал»?– откликнулся Кирилл Фёдорович, переворачиваясь на бок.

– Тогда папка мой – «федерал»?

– Аслан не «федерал», уж точно.

– Он в такой же форме на фотографиях, когда в армии служил, как и эти «федералы»,– авторитетно заявил Тамерлан, кивнув неопределенно в сторону завешенного одеялом окна. – И твоя форма на войне тоже на их очень похожа. Там, где ты возле флага. На фотке той, помнишь?

– Помню, – тихо ответил дед.

Фоток больше не было. И кителя его армейского парадного тоже не было – как и не было их квартиры на втором этаже пятиэтажного дома на Фабричной в Грозном. Да и то, что осталось от той «хрущёвки», и домом-то уже назвать было сложно.

Мальчик подсел на краешек кровати к деду, пока баба Галя с мамой вышли из комнаты – они не разрешали ему приставать к больному.