Брюс Федоров - Вестники Судного дня

– А ты что думал? Приплыл на пароходике из Франции и рассчитывал, что тебя будут встречать с оркестром и ты будешь жизнью наслаждаться, балагурить и водку за победу пить? Может, тебе ещё пенсию назначить, как инвалиду войны? Так ты считаешь? – лицо Захарьина посуровело и сделалось злым и неприступным. – В плену я действительно не был, но я три года воевал, и дважды ранен. А с тобой я говорю лишь потому, что голос твой точь-в-точь как был у моего друга Лёшки. Он, кстати, ваш, луганский. Так вот, он погиб в боях на Сандомирском плацдарме, что в Польше. Три года воевал и погиб, а ты в это время немецкую пайку жрал да работал на их оборону. Что скажешь? Строительство Атлантического вала – это что, игрушки? В годы войны тебя по этой статье сразу бы к стенке поставили, а сейчас благоволение тебе и разным власовцам советская власть даёт. Потрудишься шесть лет на стройках коммунизма и на свободу, с чистой совестью, как говорится. Сам видишь, страна наполовину разрушена. Отработаешь свой долг перед ней.

– Работать я готов. Обратно ехал с одной мыслью. Мать, родных повидать и на работу устроиться. Хоть где. Хоть здания строить, хоть завалы разбирать. А сейчас, что же, опять под конвой и на долгие годы за проволоку? Есть по команде, спать по команде, строем на работу.

– Так, так. Рассуждать ты в плену научился. Вот спрашивается только у кого? – Захарьин бросил в сторону стоявшего перед ним заключенного недружелюбный взгляд. – Неужто разжалобить меня хочешь? Так не трудись. Не выйдет. А ведь в такую ситуацию ты сам попал. Что, не было возможности вырваться из плена? А?

– Я пытался. Даже во Франции пытался.

– Не получилось? Я так и думал, – иронически усмехнулся капитан. – Бывает. А почему добровольно, не сопротивляясь в плен пошёл? Ведь был же у тебя выбор.

– Контуженный я был. Почти ничего не помню. Снаряд рядом разорвался. Я всё об этом уже следователю говорил, – Веденин тяжело дышал и беспрестанно мял в руках свою кепку.

– Ну, эту песню я от каждого второго слышу, – Захарьин отвернулся, достал из ящика стола новую пачку папирос, провёл желтым ногтем по краю коробки, чтобы её открыть, и закурил, ничего не предложив своему визави. – Ты бы по дороге или позже хотя бы одного немца убил. Хотя бы в этом была бы от тебя польза. А так что? Другие за тебя должны были воевать и родину спасать. А ты шкуру свою в немецком тылу спасал. Вот как всё получается. Да и Веденин ли ты? Может быть, присвоил себе эту фамилию? Себя за другого выдаешь? Чего молчишь? Отвечай. – Капитан, широко расставив ноги в хромовых сапогах в гармошку, встал напротив Семёна. Его взгляд медленно заскользил ото лба к подбородку неподвижно замершего Веденина, не пропуская ни складки, ни морщинки на его лице. – Говори. Облегчи свою душу.

– Мне не в чем признаваться, товарищ капитан. Веденин я, рядовой Н-ского стрелкового полка. Попал в плен в июле 1941 года. Да Вы часть мою запросите, домой матери моей напишите. Все это подтвердят, – голос Веденина совсем угас, и сейчас он даже не говорил, а больше шептал.

– Ты громче говори. Мы здесь одни, – не унимался капитан. – Запросили мы и архивы министерства обороны, и по твоему месту жительства телеграмму отправили. Так вот, нет твоего дома, Веденин. Сгорел он. И мать мы не нашли. А часть твоя давно, ещё в июле 41-го выведена из состава Красной Армии. То ли разбили её напрочь, то ли в окружение попала и сдалась вместе со своим знаменем. Кто теперь доподлинно установит? Был там рядовой Семён Веденин да сгинул. Без вести пропал. А теперь ты вот объявился. Живой и целёхонький. И то, что ты действительно тот Веденин, никто подтвердить не может. Есть только картонка с твоей фамилией заместо документа, которую тебе выдали американцы, когда ваш лагерь освободили. Вот теперь и гадай, кто ты на самом деле? Бывший боец нашей армии или засланный лазутчик? Что скажешь, не вербовали тебя гестаповцы?

– Вербовали. Не гестаповец, а сотрудник Абвера, но я отказался. Я об этом следователю тоже сказал, – Семён поднял глаза и теперь прямо, не моргая, смотрел на Захарьина, не отводя взгляда. Ему нечего вскрывать. Душа его спокойна. Родину он не предавал, а достойно выдержал все испытания, и поэтому заслужил право на жизнь. Выдержал и холод, и голод, всяческое насилие и издевательство, и выжил. – Ну, что сказать ему ещё? Мол у меня была своя война, может пострашнее чем у многих. Я никого не предавал. А теперь выходит, у каждого своя правда. Одна у капитана, другая у меня. А здесь, чья переважит, тот и будет дальше жить с высоко поднятой головой. Обмолвиться, что в фашистском лагере убрал двух нацистских прихвостней, так не поверит. Рассмеётся.