Брюс Федоров - Вестники Судного дня

«Ну хоть что-то, – Фёдор взял карандаш и внёс какие-то поправки в своём блокноте. – О танковых дивизиях он, почти наверняка, вообще ничего не знает, но спросить надо».

– А что можете сказать о танковых дивизиях вермахта в районе городка Руденя? А?

– Этого я не знаю, – сразу заволновался связист, понимая, что это был главный вопрос. И если он не ответит, то его судьба может оказаться очень печальной. – Мои обязанности состоят в том, чтобы прокладывать проводную линию от штаба полка к его подразделениям и поддерживать её надёжную работу. Если бы я знал об этих танках, господин офицер, я бы Вам всё рассказал. Поверьте, я всего лишь простой полевой связист. Я ни в кого не стрелял и никого не убивал. Не убивайте и Вы меня. Я могу рассказать Вам о моей семье. У меня очень хорошая семья: замечательная мама, она ждет меня, и маленькая сестра. Отца уже нет, он умер перед войной. Я сам из города Ульм. Если бы видели, какой это прекрасный город. Я работал там на телефонной станции, помогал людям разговаривать друг с другом. Это только в армии меня зачислили в артиллерийский полк. Я знаю, что отпустить Вы меня не можете, но отправьте меня в лагерь для военнопленных, или я здесь буду Вам помогать. Я многое умею. Могу дрова рубить, могу грузы таскать. Я даже готовить могу, – на лице Вернера Баумгартнера появилось некое подобие улыбки. Видимо, припомнилось ему что-то хорошее из прошлой гражданской жизни. – Да, да, не удивляйтесь, господин офицер, я отлично готовлю уху. Я очень люблю рыбачить. Наш дом стоит на берегу Дуная, и я с детства привык плавать по нему и ловить рыбу. Поверьте мне. Я говорю правду. А войну я не люблю. Зачем людям столько страданий.

Слушая горячечный монолог обер-ефрейтора, старший лейтенант понимал, что этот ставший совершенно бесполезным допрос надо прекращать и пора вызвать Гордеича, но что-то удерживало его от того, чтобы отдать последний приказ. Сочувствовать врагу, как правильно говорит Корж, дело пустое и непозволительное, но этот растерянный юнец с индюшачьей шеей, у которого мама на Дунае, совершенно не подпадал под образ карателя и насильника. Ему далеко было до Лернера и его отморозков. Но ведь разговор с ним ведётся не где-то под его родным и прекрасным Ульмом, а здесь, на многострадальной смоленской земле, в двух тысячах километров от Германии.

Разве мы приглашали тебя, солдат Баумгартнер, приходить сюда? Нет! Ты сам вторгся в наш дом со своими пушками и самолётами, сея всюду смерть и разрушения. Ты, конечно, не фельдмаршал фон Бок и не генерал Гудериан. Ты маленький, но всё же такой полезный винтик в большой военной машине. И парадокс в том, что без тебя всё сокрушающие стальные катки войны с места бы не сдвинулись. Выходит, и на тебе лежит вина и вина немалая. А то, что ты не дергал за спуск орудийного затвора, сути дела не меняет. Разве не по твоим проводам артиллеристам поступали координаты городов и сел, по которым надо было открыть огонь? А то, что ты сейчас дрожишь за свою жизнь, то дело не новое. Не ты отдал приказ о вторжении армии твоей страны на нашу территорию. Не ты. Но до этого ты ходил по улицам своего любимого города, братался и горланил со всеми другими, радуясь избранию нового вождя. Ты не был против, когда один за другим к твоей Германии стали прилипать куски чужой земли. Разве не восторгался ты, когда в твою страну потянулись нескончаемой чередой караваны железнодорожных составов с награбленным в далёких странах добром и едой? Тогда было хорошо и очень весело пить бодрящее пенистое пиво и прославлять «мудрое» правительство великой Германии.

– Я понимаю Вас, обер-ефрейтор Вернер Баумгартнер, – Фёдор поднял глаза на солдата, теперь поднявшегося со стула и неподвижно застывшего перед ним, словно перед оглашением обвинительного приговора. – Вот скажите мне, почему у Вас на плече болтается этот шнурок с фигурками дубовых желудей? Ведь это знак отличия за меткую стрельбу. Не так ли? Как я вижу, на Вас не парадная, а обычная полевая форма, на которой не подобает носить этот аксельбант. Выходит, Вы гордитесь этим, и кто-то даже одобрил это отступление от уставных норм. За что и почему? Не потому ли, что Вы большой любитель пострелять, так сказать, по живым мишеням? Может быть, я не прав?

Обер-ефрейтор почувствовал внезапную слабость в ногах, отчего наклонился и вцепился пальцами в край стола, чтобы не упасть. Голова его опустилась ниже плеч. Ответа старший лейтенант так и не дождался. Доносились только какие-то судорожные всхлипы и лишь невнятно прозвучало одно слово – “Mutter”. А может быть, Фёдору только послышалось, что немец зовет свою мать?