Евгений Войскунский: Кронштадт

Наскочила на крайнего в строю, белобрысого, испуганно отшатнувшегося, вцепилась ему пальцами, ногтями в шею:

— Про-кля-тые… Глаза вам выцара…

— Эй, эй, девушка! — подбежал к Наде конвоир-красно флотец, на ленточке бескозырки «Торпедные катера КБФ». — Ты что? Разве можно?

Схватив Надю за руку, потащил назад, а она вырывалась, и плакала, и выкрикивала срывающимся голосом:

— Пус-ти… Убить их всех, проклятых… Пу-сти меня…

Но уже Оля протолкалась, подоспела — обхватила Надю за плечи и повела ее, плачущую, из толпы, обратно к мостику через канал, где стоял при коляске давешний мичман. Толпа проводила Надю сочувственными взглядами, взволнованными словами и выкриками. Впервые видели кронштадтцы на своих улицах немецких военнослужащих.

— Не задаю вопросов, — сказал мичман, передавая Наде коляску. — Понимаю — личное горе.

У Нади волосы рассыпались по плечам. Видно, продираясь через толпу, потеряла заколки. Опустив голову, закусив губу, с мокрым от слез лицом, шла она, толкая коляску, ко входу в парк.

Оттуда, из парка, доносились стук и скрежет.

— Что на тебя нашло? — говорила Оля быстрым своим говорком. — Они же пленные… а лежачих не бьют…

Надя не отвечала, отворачивала лицо.

Вошли в Петровский парк. Надя вдруг вскинула голову, поглядела на старые дубы. Шелестела на ветерке листва, уже сильно позолоченная близящейся осенью. Шла извечная игра света и тени. И все сильнее тюкали где-то топорами.

А, вот оно что: двое рабочих, стоя на стремянках, разбивали деревянный футляр на памятнике Петру. Отдирали доски, со скрежетом выдергивали длинные ржавые гвозди. Уже выпростал Петр черную бронзовую голову — снова смотрит на синий залив.

Надя и Оля прошли к стенке Петровской пристани, у которой были ошвартованы четыре торпедных катера. Наверное, на этих-то катерах и привезли немцев, выловленных в Нарвском заливе. На ближнем катере сидел на ограждении рубки моряк в черном шлеме. Другой, тоже в шлеме, смазывал ребристое черное тело пулемета. Он посмотрел на стенку, заулыбался, дурашливо закрутил несуществующие усы.

— Привет, боевые подруги! — крикнул снизу. — Что в телеге привезли?

Надя отошла от насмешника подальше, высматривая среди кораблей, стоявших у стенки Усть-Рогатки, «Гюйс». Ужасно громыхала коляска на неровностях гранита, выщербленного временем и разрывами снарядов.

— А колеса, колеса! — не унимался моряк на катере, вытягивая шею и не теряя Надю из виду. — Небось паровоз раскурочили?

Оля рассердилась, крикнула ему:

— Заткнись, балаболка!

А с катера в ответ:

— Смерть немецким оккупантам!

Тут от стенки Усть-Рогатки, выдвигаясь косым форштевнем из длинного ряда других кораблей, отвалил базовый тральщик. Надя узнала на его мостике высокую прямую фигуру Толоконникова.

— «Гюйс» уходит, — сказала она и махнула рукой.

И Оля замахала. На «Гюйсе» увидели их, стоящих с коляской на Петровской пристани. Нельзя было не увидеть белое Надино платье на темно-зеленом фоне парка. Лица моряков и бинокли обратились в их сторону. Улыбок людей на мостике не разглядишь, конечно, но взмахи рук видны хорошо.

«Гюйс», развернувшись, направился к выходу из Средней гавани. «Гюйс» уходил в очередной поход. На Лавенсари… А может, в Выборгский залив, в голубые шхеры Бьеркского архипелага, взятого моряками Балтфлота два месяца назад… А может, в Нарвский залив: теперь, когда войска Ленфронта пробили немецкий вал на Нарвском рубеже, резко возросла активность флота в этом заливе.

От зари до зари «пахали» тут тральщики, главным образом катера-тральщики, — прогрызали в густоте минных заграждений проходы на запад. Расчищали флоту дорогу для нового прыжка…

Уходил, уходил «Гюйс». Проплыли над волноломом его надстройки… Все. Скрылся из виду.

В коляске захныкал ребенок. Надя наклонилась, сунула руку под теплую детскую спинку.

— Мокрый, — сказала озабоченно. — Тут у меня запасная пеленка, подержи-ка, Оля.

Приподняв малыша, она разворачивает мокрую пеленку. Андрейка перестает пищать, с удовольствием сучит ножками. Надя чуть помедлила, прежде чем завернуть его в сухое. Она смотрит на сына, и на ее неулыбчивом лице появляется слабая улыбка.

Дом номер шесть на проспекте Добролюбова выкрашен в спокойный кремовый цвет. Солидный дом. Ничто тут не напоминает о былых страстях.

А тогда, тридцать лет назад…

Еще минута, и мы бы разминулись. Она уехала бы в Тосно. Но она не уехала. Был бурный разговор. Вернее, говорила и кричала Люся, а я только заглатывал воздух и бессмысленно кивал. Но постепенно дыхание выровнялось, и я сумел сказать ей, какой я идиот. Почему я, получив извещение из Саратова, что «адресат выбыл», сразу решил, что Люся уехала к родным в Баку? Нет, это же надо быть таким идиотом! Ни малейшего сомнения не было: уехала в Баку, да и только! Между тем летом сорок четвертого Люся вместе с университетом возвратилась в Ленинград, к началу нового учебного года. Не получив ответа на свое покаянное письмо, она, разумеется, решила, что все между нами кончено.