Анатолий Генатулин - Вот кончится война...

– Зинаиду будем искать. Говорят, в городе много русских баб, в общежитиях живут. На фабрике работали. Старший лейтенант отпустил. Я один хотел идти, но говорит: бери напарника. Оно и верно. Одному нельзя.

Если Зинаиду, тогда придется идти, к тому же, как я понял, это приказ. Я приподнялся, сонно поглядел на Баулина и, постепенно возвращаясь к яви, увидел его встревоженное лицо, глаза; в глазах его, казалось, то загоралась надежда, то угрюмой тьмой набегала безнадежность.

– Проснулся? Ну и ладно, ну и хорошо, – ласково проговорил он. – Диски оставь, бери только карабин. Ребята, мы пошли. Андреев, если чего, сумку с дисками не забывайте.

– Давай, Петрович, возвращайся сюда с женой, – пожелал нам вслед сержант Андреев.

Честно говоря, я ни чуточки не верил, что Баулин найдет в этом городе жену. После такой войны где-то в центре Германии найти женщину из маленькой брянской деревеньки, найти песчинку среди миллионов песчинок – это было бы, конечно, чудом.

Мы зашагали к городу, вошли в город. Два «копытника», один рослый, другой маленький, один русский, другой башкир, два солдата в шинелях, в пилотках, в сапогах со шпорами шли по немецкому городу. Я нес на плече карабин с замкнутым штыком, а у Баулина привычно висел на спине «Дегтярев» с полным диском. Сонливость мою согнало быстрой ходьбой – я едва поспевал за длинноногим Баулиным – и утренней свежестью. На улицах, которые давеча были пустынными, уже сделалось тесно от солдат, повозок, машин и танков. Уже в домах расположились какие-то тыловые части и хозяйства. На перекрестке хорошенькая, бедовая регулировщица щеголевато поигрывала флажками. По тротуарам, поглядывая на нас с любопытством и опаской, шли редкие жители. Около группки солдат возле машины с орудием крутились мальчишки в мятых кепках и коротких штанишках, просили у солдат закурить и, подобострастно любопытные, учились крепкой солдатской речи.

Город, наверное, ждал возмездия и гибели. Но гибель не пришла, только мир перевернулся: то, что вчера считалось важным, считалось жизнью, верой, властью, сегодня стало прахом. Может, многие цивильные немцы даже испытывали облегчение – уже это случилось, русские в городе, и уже позади кошмарное ожидание страшного. Начиналось что-то новое, неведомое. Никто не знал, что будет дальше. Но город присматривался и уже осторожно приспосабливался к этому новому. Страх сменился надеждой.

До сих пор я видел только города-кладбища или города-крепости, дымящие руинами, покинутые жизнью и грозящие смертью. А в этом городе, почти не тронутом войной, согретом тихим весенним солнцем, ютилась жизнь и не стреляли из окон. И здесь я уже другими глазами смотрел, с другими чувствами видел давно примелькавшиеся островерхие дома, красные, серые, желтые, крытые черепицей, брусчатые улицы, чугунные изгороди, подстриженные, пахнущие молодой листвой деревца в скверах; я заглядывал в окна, с которых свисали белые полотнища, ротозейничал у витрин магазинов. Из витрин на меня глядели раздетые манекены, то есть бабы из папье-маше телесного цвета, у манекенов были длинные шеи, нарисованные большие глаза, ярко-красные губы и розовые груди. Только того, что ниже талии, куда мужские глаза невольно сами опускаются, не было у них. Я отставал от Баулина, а он оглядывался и покрикивал негромко:

– Толя, не отставай.

Я догонял, мы шагали вместе, и я, хмельной от весны, от своей молодости, от молодого ощущения жизни и от гордости, что я победителем разгуливаю в этом немецком городе в центре Германии, хмельной от впечатлений, начинал говорить, говорить обо всем. Но Баулин молчал. Я понимал, что он весь напряжен, измучен безнадежностью и надеждой, ожиданием невозможного, и тоже замолкал. И чем дальше мы шли по городу, тем меньше я верил, что в этих каменных дебрях далекого немецкого города мы действительно найдем живыми жену Баулина Зинаиду с ее пятилетним сынишкой. Надо было спросить, где этот самый дом, в котором живут русские – наверное, дом этот был где-то на окраине, – но солдаты, у которых мы спрашивали, ясное дело, ничего не знали, да откуда им знать? Баулин говорил, что, может, встретим русских, должны же они знать, что вошли в город наши и выйти на улицу. Но русские пока нам не встречались, а спросить цивильных немцев мы почему-то не решались, то ли потому, что толком не знали языка, то ли наша солдатская, кавалерийская гордость не позволяла обращаться к немцам. Наконец я решился и остановил пожилого немца. Он снял шляпу, обнажив голый желтый череп, побледнел и заискивающе заулыбался.