Фред Ульман - Воссоединение

Это проникновенный рассказ о чистой возвышенной дружбе двух мальчиков, разлученных трагическим ходом истории. Гитлер готовится прийти к власти в Германии, страна Гёте и Гёльдерлина вот-вот будет ввергнута в беспримерную дикость и зверство. Простыми словами, которые несут в себе больше силы и смысла, чем проклятия и гневные обличения, Ульман рассказывает читателю о неизбежном приближении катастрофы, которая потрясет мир. Мать Конрадина фон Хоэнфельса горячо поддержала Гитлера. Родители Ганса Шварца совершили самоубийство. Германия, утратив честь и достоинство, лежит в руинах. Ганс Шварц уцелел, потому что уехал в Америку.

Финал книги, ее последние строки – шедевр из шедевров. Внезапно короткая повесть приобретает черты романа эпического размаха; то, что было Bildungsroman [2] Роман воспитания (нем.). , историей взросления, получает дополнительную драматическую глубину, сохраняя при этом изящество и простоту небольшого рассказа. На последних строках я сломался; я плакал навзрыд. Ну и пусть – все равно это был уже конец.

Позвольте мне сделать очень краткое личное отступление. В тот период, который описан в повести Фреда Ульмана, мой отец служил дипломатом в Германии. Он ненавидел Гитлера. Он спас многих евреев, таких как Ганс Шварц и его родители. Он также вращался в высоких кругах и был частым гостем в домах, посещаемых Хоэнфельсами, так хорошо изображенными в «Воссоединении». У меня ощущение, что я рос – мне тогда было лет шесть или семь – внутри повести Ульмана, и его персонажи склонялись над моей детской кроваткой в доме на берегу Изара. Читая Ульмана, с замиранием сердца следя за историей Шварца и Хоэнфельса, я думал о папе. И плакал еще сильнее.

Но и радовался тоже. Книга Фреда Ульмана великолепна в том смысле, что в ней показано, как подлость, жестокость и грубость соседствуют в человеке с благородством и чистотой. Повествование погружает читателя в печаль и ужас, но последняя строчка возрождает надежду. И поэтому повесть немецкого еврейского художника, жившего в Англии, встает в один ряд с величайшими произведениями Данте, Шекспира, Мильтона или Паскаля: в каждом есть что-то плохое и что-то хорошее, и среди проклятых всегда находятся праведники, и вот их-то, в последнюю минуту, Бог выводит из темноты к свету.

Он вошел в мою жизнь в феврале 1932-го – и остался уже навсегда. С тех пор миновало больше четверти века, больше девяти тысяч дней – бессмысленных и пустых, пронизанных ощущением бесполезных усилий или работы без всякой надежды, – дней и лет, многие из которых мертвы, как увядшие листья на мертвом дереве.

Я хорошо помню тот день и час, когда впервые увидел этого мальчика, которому суждено было стать источником моего величайшего счастья и моего величайшего горя. Это произошло через два дня после моего шестнадцатого дня рождения, в три часа пополудни, серой, унылой и мрачной немецкой зимой. Я сидел на уроке в гимназии имени Карла Александра, старейшей гимназии Вюртемберга, основанной в 1521-м, в тот самый год, когда Лютер держал речь перед Карлом V, королем Испании и императором Священной Римской империи.

Я помню все до мельчайших подробностей: классную комнату с массивными партами и скамьями, чуть кисловатый, отдающий плесенью запах сорока влажных зимних шинелей, лужицы талого снега, коричневато-желтые пятна на серых стенах, где раньше, до революции, висели портреты кайзера Вильгельма [3] Вильгельм II (1859–1942) – последний император Германии. и короля Вюртемберга. Я закрываю глаза и как будто воочию вижу спины своих однокашников, многие из которых позднее погибли в русских степях или в песках под Эль-Аламейном [4] Имеется в виду битва при Эль-Аламейне (город на севере Египта) осенью 1942 года во время Второй мировой войны. . Я по-прежнему слышу усталый, разочарованный голос герра Циммермана, приговоренного к пожизненному учительству и принявшего свою судьбу с печальным смирением. Это был человек с желтовато-землистым лицом, с щедро тронутыми сединой волосами, усами и остроконечной бородкой. Он смотрел на мир сквозь пенсне на кончике носа с выражением голодной дворняги в поисках пропитания. Вряд ли ему было больше пятидесяти, но нам он казался восьмидесятилетним старцем. Мы его презирали, потому что он был добрым и мягким, и еще потому, что от него пахло бедностью. В его двухкомнатной квартирке, наверное, не было ванной, и он всегда ходил в одном и том же костюме, потертом, лоснящемся, латанном-перелатанном зеленоватом костюме, который носил всю осень и всю долгую зиму (у него был еще один костюм, на весну и лето). Мы держались с ним неуважительно, а иногда и жестоко, как это свойственно молодым и здоровым мальчишкам по отношению к слабым, старым и беззащитным.