Виталий Гладкий - В архивах не значится

Он остановился отдохнуть только раз, когда упал, споткнувшись о корневище. В горячке старик хотел сразу встать, но земля держала его одеревеневшее от усталости тело, как магнит железный гвоздь.

Перевернувшись на спину, он задышал быстро-быстро, держась левой рукой за грудь в области сердца. Над головой старика раскинулся пронзительно голубой небесный шатер с круглой каплей расплавленного золота посредине.

Старик смотрел на солнце, почти не мигая и не щурясь. В этот момент по-весеннему яркое светило показалось ему черной космической дырой…

Немного отдохнув, он перевалил невысокий скалистый гребень и побежал вниз. Там была речная долина, где и начиналась самая настоящая колымская тайга: с высокими деревьями, густыми кустарниками и непуганой дичью, охотиться на которую – одно удовольствие.

Именно там, в таежных дебрях, было спасение. Старик почему-то верил в это.

Ноги уже отказывались ему повиноваться, но железная воля заставляла мышцы сокращаться и совершать нужные движение.

Еще немного, еще несколько шагов… Вот они, заросли, совсем близко. Близко…

Уставшее от долгой жизни сердце уже не стучит, а колотится в груди, словно хочет вырваться наружу. В обезумевших глазах мерцают радужные круги.

Может, остановиться и передохнуть?

Нет-нет! Ни в коем случае! Где-то неподалеку, в засаде, таится смерть. Старик это не предполагал. Он знал…

Звук выстрела старик не услышал. Он просто понял, что умирает. Ужасная боль, взорвавшая грудную клетку, продолжалась долю секунды. А потом она превратилась в сладостную муку.

Старику показалось, что предсмертная агония длилась целую вечность…

Тревожная осень 1922 года. Северо-восток России. В двух из шести уездов колчаковские войска, в Гижиге – отряд есаула Бочкарева, в Охотске и Аяне – генералы Пепеляев и Ракитин, в Колымском районе – поручик Деревянов…

Бабье лето все еще баловало Колыму в дневные часы прозрачной глубиной небосвода и жаркими солнечными лучами, но поутру холодные росные туманы подолгу застаивались в распадках и поймах рек, зависая рваными клочьями на пожелтевших иголках лиственниц.

Поручик Деревянов, высокий, чуть сутуловатый, с длинными волосатыми руками, которые почти по локти выглядывали из рукавов потертого американского френча, зябко передернул плечами, нервно зевнул и хриплым спросонку голосом позвал вестового:

– Христоня! Спишь, с-сукин сын!

– Никак нет, вашскородие! Здеси я…

На ходу подвязывая узеньким сыромятным ремешком видавшие виды казацкие шаровары, из густого подлеска выскочил кряжистый Христоня.

Изо всех сил стараясь придать опухшему с глубокого похмелья лицу приличествующее моменту выражение бодрости и готовности выполнять приказы, он подбежал к Деревянову, вытянулся в струнку и принялся преданно «есть» начальство глазами, поблекшими от постоянных возлияний до голубовато-сивушного цвета.

– Как стоишь?!

Поручик не сильно ткнул вестового кулаком в живот.

– Обленился… мать твою. Приготовь чай.

– Слушаюсь! – Христоня хитровато сощурил глаза. – А может, енто, того…

И он выразительно поскреб пятерней давно небритую шею.

– Поговори у меня! – рявкнул Деревянов. – Р-разболтался…

Лагерь просыпался.

Досадливо морщась при виде своих солдат, обмундированных настолько разношерстно, что их можно было принять за кого угодно, только не за воинов-освободителей от большевистской заразы, Деревянов торопливо пересек длинную, узкую поляну и с размаху пнул покосившуюся дверь приземистой хижины.

Здесь разместился его начальник штаба и по совместительству начальник контрразведки, бывший жандармский ротмистр Кукольников.

– Нельзя ли поосторожней… – недовольно поморщился Кукольников.

Он, как всегда, был гладко выбрит и аккуратно причесан. Но самое удивительное: от ротмистра разило дорогим французским одеколоном. Где он достал парфюмерию в этой глухомани, для Деревянова было загадкой.

– М-м… – невразумительно промычал Деревянов, усаживаясь напротив.

Кукольников вызывал у него противоречивые чувства.

Как кадровый русский офицер, он презирал полуштатских ищеек из Жандармского корпуса. Несмотря на то, что ему волею обстоятельств пришлось связать свою судьбу с жандармом, Деревянов так и не смог до конца побороть в душе неприязнь к Кукольникову. Но в то же время он восхищался его необычайной работоспособностью, выносливостью и хладнокровием. И даже побаивался.