Борис Сопельняк - Рядовой Рекс

— Доктор Ермольева, — представилась она.

Летчик шевельнулся, пытаясь привстать.

— Лежите, лежите! — протестующе подняла руки Зинаида Виссарионовна. — Я о вас все знаю, так что представляться не надо. Мне сказали, что вы согласны пройти курс лечения новым препаратом. Это так? Никто не передумал?

Обитатели палаты переглянулись. Игорь в это утро чувствовал себя совсем плохо, поэтому в знак согласия только прикрыл веки. Танкист сдержанно кивнул. Летчик махнул рукой. А подполковник Ляшко подвел итог:

— Все согласны. Только у нас вопрос: как будете лечить? Что нам надо делать: таблетки глотать, порошки принимать или терпеть уколы?

— Боитесь уколов? — улыбнулась Ермольева.

— Не то чтобы боюсь, но радости от них мало.

— Придется потерпеть — будем делать уколы.

— Тогда у нас просьба, — просипел капитан Кожухов.

— Коллективная? — уточнила Ермольева.

— Коллективная, — твердо сказал летчик. — Пусть уколы делает Настя. У нее это получается лучше всех.

— Верно, — поддержал танкист. — Ее руку не чует даже моя кожа, — выпростал он из-под одеяла малиново-красную ногу.

— Хорошо, — согласилась Ермольева. — Настя так Настя. Позовите девушку! — обернулась она к свите.

Когда запыхавшаяся Настя появилась в проеме двери, Зинаида Виссарионовна придирчиво ее оглядела и сказала:

— По просьбе раненых включаю вас в нашу бригаду.

— А что надо делать? — смутилась Настя.

— Уколы. Говорят, у вас рука легкая.

Настя по самые уши залилась румянцем.

— Я согласна. Когда начинать?

— Чуть позже я все расскажу. А сейчас прошу минуту внимания. Друзья мои! Я обращаюсь к врачам, медсестрам и прежде всего к больным. Вы не удивляйтесь, я буду называть вас на гражданский манер — больными. Дело, которое мы начинаем, настолько важно, что я даже не знаю, с чем его можно сравнить. Не исключено, что с первого укола, который сделает Настя, начнется новая эпоха в медицине. Поэтому я прошу всех быть предельно собранными и внимательными, а больных — сообщать о малейших изменениях в самочувствии.

Тем временем в другом конце коридора чистили, белили и красили палату № 12, в которую должны были положить «английских» больных.

Через два дня в палате появился высокий сухопарый доктор с аккуратной щеточкой усов. Он внимательно осмотрел больных, проверил их анализы, изучил истории болезни, не преминув сравнить с теми, которые ему дали из семнадцатой палаты, и одобрительно хмыкнул.

— Мои люди через две недели будут на ногах, — заявил он через переводчика Зинаиде Виссарионовне.

— Дай-то бог, — улыбнулась она. — Надеюсь, и мои подопечные не подкачают.

Профессор Флори был проницательным человеком и в тоне Ермольевой уловил некоторую неуверенность.

— Если возникнут трудности, я всегда к вашим услугам, — галантно склонил он седеющую голову.

И вдруг Флори метнулся к окну. Минуты две он нервно пощипывал усы, а потом неожиданно жестко сказал:

— Сегодня я обошел все палаты и увидел столько горя, что… Я плохой оратор, я всего лишь скромный врач, но сейчас хотел бы выступить в парламенте и сказать, что, не дожидаясь решения правительства его величества, на свой страх и риск решил открыть второй фронт. Я прошу вас, уважаемые коллеги, — торжественно обратился он к советским врачам, — рассматривать меня как первого солдата британской армии, пересекшего Ла-Манш и вступившего в бой с нацистами.

Откуда-то из угла кабинета выскочил профессор Дроздов, сгреб Флори в объятия и так его стиснул, что тот даже вскрикнул.

— Мы их расколошматим! Вот увидите, расколошматим и встретимся в Берлине! — взволнованно гудел он. — Мы врачи, и у нас своя линия фронта. Сейчас она проходит через семнадцатую и двенадцатую палаты. С одной стороны смерть, с другой — пенициллин. До сих пор побеждала смерть…

— А теперь победит пенициллин, — подхватила Зинаида Виссарионовна.

— Английский! — после небольшой паузы добавил Флори.

— Да хоть эскимосский, — крякнул Дроздов, — лишь бы подальше отогнать эту безглазую старуху.

Битва, которая началась наутро, проходила в полной тишине, под сдержанное звяканье шприцев и ампул. Ради чистоты эксперимента английская и русская бригады не общались друг с другом и результатами не обменивались, но по косвенным данным можно было судить и о победах, и о поражениях. Если из двенадцатой палаты на полном ходу неслась каталка в конец коридора, где находилась операционная, всем было ясно, что возникли осложнения. Ну а если профессор Флори появлялся небритым и в несвежем халате, все прятали глаза — не было более верного признака, что дела идут совсем плохо.