Николай Панов - Орлы капитана Людова

— Товарищ капитан второго ранга! — глаза Игнатьева засияли. — Да я сам вам перепишу, пожалуйста! — Он подошел ближе, не мог сдержать новой счастливой улыбки. — А я ждал — вы меня за них бранить начнете.

— Нет, почему же, поскольку это не идет в ущерб штурманскому делу. Кстати сказать, отлично вы проявили себя в походе как штурман.

Он оборвал сам себя, кажется, слишком увлекся похвалами.

— Правда, должен отметить в ваших стихах фактическую неточность. Никакой мины на фарватере мы не встречали.

— Этот поэтический образ, я думаю, можно простить лейтенанту, — сказал подошедший Людов. — Насколько я понял, под миной он подразумевал происки наших классовых врагов… С моей точки зрения, интересен в художественном отношении и образ мирного неба цвета голубиных перьев, таящего в себе угрозу предотвращаемой нами войны.

— «Где бы наш могучий флот ни плавал, это часть родной советской суши», — процитировал Курнаков. — Хорошо, лейтенант! — И снова оборвал сам себя, укоризненно взглянул на Игнатьева. — Только поймите, эти ваши вихры, они всю картину портят!

— Не знаю, как с точки зрения широких масс штурманов, — улыбнулся Людов, — но, по мнению современных поэтов, длинные волосы совсем не обязательны для писания хороших стихов. Лучший, талантливейший поэт нашей эпохи Маяковский любил ходить с коротко остриженными волосами.

— Что же, товарищи, — слегка упавшим голосом сказал Игнатьев, — пожалуй, придется мне зайти к парикмахеру в базе.

Сергей Никитич Агеев встретился с Таней вскоре после беседы в каюте Андросова. Окликнув Таню на верхней палубе, отдал ей горсточку скомканных обрывков. Она всмотрелась в них, ее милые губы задрожали, и влажно блеснули глаза. Сильно перегнувшись через поручни, она бросила обрывки за борт.

— Спасибо, Сергей Никитич!

Она взглянула с нежной благодарностью, хотела еще что-то сказать, но промолчала.

«Ну, говори же, чудак! — подумал тогда Агеев. — Возьми в руки эти пальцы, скажи все, что ты думаешь о ней, о том, что она самая красивая, самая лучшая девушка в мире».

— Начистоту скажите, Татьяна Петровна, — выговорил он вслух. — Не обижаетесь на меня? Что я тогда вроде вас заподозрил?

— Вы не могли иначе, — задумчиво откликнулась Таня. — И я не имела права ничего сказать никому… С меня слово взял майор Людов.

— Молчание — ограда мудрости? — сказал невольно Агеев.

Она взглянула удивленно.

— Это у капитана Людова поговорка такая была в военное время.

Но она думала о другом. Она стала говорить, глядя в волнистую даль. Рассказывала все, что столько времени такой страшной тяжестью лежало на сердце.

Это произошло на главной улице базы, когда, выйдя из книжного коллектора, она возвращалась в порт.

По тротуарам спешило много людей, и, может быть, она разминулась бы с ним, если бы не встретилась почти лицом к лицу, и, конечно, узнала его с первого взгляда.

Он шел деловитой, быстрой походкой — человек, кольцо которого она носила всегда. Он был не в военном, а в штатском, слегка мешковато сидевшем на нем костюме, как сидят купленные готовыми вещи. Один момент она даже поколебалась. Еще в госпитале подруги поддразнивали ее, говорили, что у него такое обычное, похожее на сотни других лицо. Но она не могла ошибиться — слишком хорошо запомнила, ухаживая за ним круглые сутки, и посадку его головы, и особое движение плеч, и другие непередаваемые приметы.

Она не смогла догнать его сразу. Он свернул в переулок, зашел в ворота одного из домов. Увидела лишь закрывшуюся под полутемной аркой ворот дверь.

Она постучала — сперва очень тихо. Изнутри никто не отзывался. Она хотела уйти, но постучала еще раз сильнее — дверь отворилась. Он стоял на пороге, чуть-чуть нахмурившись, явно не узнавая ее.

— Простите, вам кого?

— Вы не узнаете меня? — спросила она. Теперь она убедилась окончательно. — Дмитрий Васильевич, вы не узнаете меня?

Она часто дышала от быстрого бега, прижала, вероятно, руку к груди. Тогда он, конечно, увидел кольцо. И наверное увидев кольцо, улыбнулся с тем мягким подкупающим выражением, которое она так любила.

— Таня? Неужели Таня? Входите.

Она вошла. Он поторопился закрыть за ней дверь.

Когда она впервые почувствовала нечто неладное? Тогда ли, когда, впустив ее в комнату, в странную, мрачноватую комнату с крикливой обстановкой, он даже не предложил ей сесть? Или когда поняла, что его мысли заняты чем-то другим, что он озабочен и расстроен, хотя с улыбкой смотрит на нее, пожимает дружески руку?