Евгений Шишкин - Добровольцем в штрафбат

Немец стоял в ужасе. Руки у него тряслись. Тонкие побелевшие губы нервно дергались.

— Хитле-ер кап-пут, — заикаясь, залепетал он. И вдруг, приходя в исступление, завопил: — Хитлер капут! Капут!

Федор не спеша подошел к нему, приставил автоматное дуло, из которого чуть сочился пороховой дым, к шелковому лацкану халата.

— Раньше-то чего, сука, молчал? — сквозь зубы, неколебимо глядя в глаза немцу, сказал он. — Чего тебе, падле, без нас-то не жилось? А?

Став вмиг и растрепанным и взлохмаченным, немец в истерике силился постичь истребляющий взгляд этого русского варвара с желваками на скулах. Немец понимал, что «Хитлер капут!» не срабатывает, этим не откупиться и не спастись.

— Дом! Mein Haus! Пусть ваш! Все ваш! Все! Ште угодно! — он затряс руками, указывая на стены.

— Мы не бродяги! У нас свой дом есть! — И Федор надавил на курок.

Вася Ломов исподлобья оглядел двор в наступившей тишине. Из широкой пасти дога, пенясь, вытекала на песок кровь. На теле хозяина, опрокинутого автоматной очередью навзничь, все заметнее обрисовывались бурые влажные пятна. Индюшачий пух поднимал и сдувал в сторону низовой ветер.

— Зря ты его так неваккуратно, — наконец сказал он, озадаченно сдвинув на затылок шапку. — Шумилов наказал: «цивильных» не стрелять. Кабы до особого отделу бы не дошло.

Федор ничего не ответил, положил автомат на плечо, как палку. Насупился, пошел со двора. Вася Ломов все просмотрел еще раз. «Будет вам, пожировали», — нравоучительно заметил он и отправился в дом убитого помещика.

На стене в гостиной, возле картин в бронзовом багете, он увидел старинное ружье и пару мушкетов. Повертев мушкеты в руках, он швырнул их на пол, а ружье взял под мышку. Он вернулся на двор, положил под руку мертвого хозяина ружье и обрезал ножом собачий поводок: «Чтоб непонятнее было…» В сознании появился требовательный Шумилов. Вася Ломов мысленно отчитался перед ним: «Мы вошли, а он с ружьем на нас. Палить хотел. Собачину натравливал. Пришлось шмякнуть. По уставу, товарищ лейтенант…»

Когда он вышел из калитки дома, Федора нигде не было видать. «Кабы он чего не натворил под горячу руку», — обеспокоился Вася Ломов, пошел расспрашивать солдат, которые шерстили соседние дома: «Завьялова не видали?» — «Не видали». Выйдя на перекресток, он пронаблюдал, как по улице вели изломанным строем пленных немцев, без головных уборов, в грязных шинелях. Молодой конвойный с окающим волжским говором покрикивал на пленных. Возле Васи Ломова он остановился:

— Не гляди, что овечками идут. Дружка вчерась моего задушили. Побег устроили. Не знаешь, чего от них ждать. Сейчас сдается, через час рванул… Ну, бывай, браток!

Конвойный побежал догонять пленных. Догнал, пнул под зад замыкавшему колонну немцу, чего-то закричал.

— Не ваккуратно, — задумчиво сказал Вася Ломов, озираясь по сторонам.

Он нашел Федора много позже, в кузове все той же полковой полуторки. Федор валялся вдрызг пьяный, и уже ничего на этот день для него не существовало. Вася Ломов прикрыл его плащ-палаткой, приписал ему «лихоманку от дурного немецкого климату» и не допустил до него командирского ока.

Вскоре рота Шумилова получила приказ штаба двигаться дальше. Следом поджимали артиллерийская часть и подразделения танкового корпуса. Все смешалось на дороге. Одни догоняли, другие обгоняли. Деваха-ефрейторша, выставленная регулировщиком на центральном перекрестке, знай махала красным флажком.

Мирных немцев Федор больше не трогал. Лишь однажды еще поимел касательство, но безобидное — без капли крови. Блондинка фрау в кружевном переднике, точно зазывная кукла-манекенка в витрине, стояла за огромным окном гаштета, держала высокую кружку пива с венчиком пены и жестами приглашала: «Das Bier fom Fas! Trinken Sie bitte!» Она улыбалась задабривающей улыбкой, которую клеили на свои лица многие торговые бюргеры в городах, оккупированных советскими войсками. Федор посмотрел на «пивную» куклу, и в нем вихрем взнялась ненависть. Он сдернул с плеча автомат и с размаху саданул прикладом по витражу: «Залейся своим пивом, лярва!» На этом всплеск бешенства погасился. Впоследствии он брезговал услугой льстивых торговых немцев, и даже чистота их заведений его отвращала. Продажную распутную бабу в какие шелка ни обряди, все равно шлюха, и даже из ее только что мытых рук еду брать противно. Федор подчас гнушался немецкой жратвой, сладостями и вражьим шнапсом.

После сообщения из материного письма о смерти Таньки какая-то глубокая, непреходящая смурь поглотила его. Он теперь не многословил. Никто в кругу солдат уже не слыхал, как он с простоватой вятской иронией выпытывает у собеседника что-нибудь смехотворное, чтобы позабавить себя и других. Он даже выпивал молча. Он, казалось, очень устал и состарился на войне. Только неизбежные бои взвинчивали в нем мстительный азарт, и он забывал обо всем на свете, не жалея пуль.