Геннадий Евтушенко - Люди одной крови

– Я кричу ей: давай, давай! А она молчит, только стволом влево, вправо водит. У ней нервов совсем нет.

– У неё, – снова автоматом поправил Поляков.

– Ну, у неё, – исправился Щеглов. – А потом как начала шарашить! Я вообще обалдел!

– Ладно. – И к Наталье: – Так что ж ты так долго не стреляла? Кино насмотрелась?

Та кивнула. Поляков почесал затылок.

– Ну, ну. Может, и правильно. Шуганула ты их здорово. Запомнят. А теперь давай-ка, Анка-манка, к раненым. Зачисляю тебя в батальон санинструктором. Но при случае про пулемёт тоже не забывай. Пулемётчики у нас нынче на вес золота. – Окликнул старшину. – Петрович!

Молчание. Жора окликнул громче.

– Старшина Серобаба!

Потом как на плацу – во весь голос:

– Старшина Серобаба!

Откуда-то из-за спин бойцов и командиров послышалось:

– Да тут я, тут. Иду.

Петрович протискивался в узкой траншее к командиру. Оттёр плечом ротного, молча встал перед Поляковым. Тот так зыркнул на него, что старшина быстренько застегнул воротник гимнастёрки, надел заткнутую за ремень вконец измятую фуражку и, приложив к ней руку, доложил:

– Старшина Серобаба по вашему приказанию прибыл. Поляков насупился. Помолчал, критически разглядывая подчинённого. Потом процедил сквозь зубы:

– Прибыл он. Осчастливил. Ладно, об этом потом поговорим. Принимай пополнение. Санинструктор батальона рядовая Наливайко. Проводи сначала к Любавину. Потом передай, что там у нас из медицины осталось: бинты, медикаменты и прочее. Обмундируй. Всё ясно?

Серобаба пожал плечами.

– Та ясно. Только чем обмундировывать? Размеры…

Поляков перебил его. Вскипел.

– Так что, не ясно? Вы…

Сдержался. А Серобаба уже всё понял.

– Ясно. Ясно, товарищ старший лейтенант. Слушаюсь! Всё будет сделано.

И к Наливайко. По-украински:

– Пишлы, пишлы, донька. А то гриха нэ обэрэшься.

Петрович схватил её за руку и быстренько увёл.

Так Поляков и познакомился с Натальей. С тех пор они не расставались.

Следующий день был самый тяжёлый. За всю войну самый тяжёлый. Фашисты всерьёз взялись за дело: и артиллерия с миномётами по ним били, и юнкерсы утюжили – и бомбили, и из пулемётов свинцовым дождём поливали. И атаки одна за другой наваливались. То слева, то справа противник пытался прорвать оборону. С утра до самого вечера не затихали жаркие бои. И всё же они выстояли. К вечеру в поле дымились восемь фашистских танков, а бойцов у Полякова осталось тридцать два человека. Погиб и Любавин.

Наступило затишье. Вся поляковская позиция была изрыта воронками. Сам он, в изорванной гимнастёрке, грязный, потный и прокопченный, сидел на пригорке и думал: «Что делать»? А что тут думать? Комиссар приказал два дня продержаться, шли уже третьи сутки. Да и как держаться? Людей, считай, нет. Боеприпасы на исходе, ПТР-овцы погибли, вместе со своими ружьями. Пулемёт один остался. Обороняться некому. А главное, задачу они выполнили.

Той же ночью отряд Полякова оставил позиции. Убитых похоронили в братской могиле на погосте в Петровке – старики сельские помогли. Поляков дал команду двигаться на восток, где уже занимался рассвет. Сам задержался, подошёл к стоявшем кучкой селянам.

– Ну что. Спасибо, отцы, за помощь. Простите, что уходим. Не наша вина. Вот они, – кивнул на свежую насыпь братской могилы, – за вас и за ваших родных жизни свои положили. Но знайте – мы вернёмся. Это только начало. Нет на земле такой силы, чтобы матушку-Русь на колени поставила. За всё ответят гады, за всё спросим! – Он поискал среди селян старика попредставительнее, и вручил ему несколько листов мелко исписанной бумаги. – Вот, дед, храни. Это список тех, кто в могиле этой в селе у вас остался. Вернёмся – памятник поставим. Чтоб все фамилии были. Лично проверю!

Старик кивал головой и моргал слезящимися глазами. Поляков отошёл было от него, потом возвратился.

– Дай-ка на минутку список. – Достал замусоленный химический карандаш, жирно обвёл фамилию Любавина. – Вот этого на первое место поставь. Он у них командиром был. Лихо дрался.

Дед вскинул голову.

– А не ты?

– Я – заместителем. Держись, дед. Дождись нас – не сомневайся, мы вернёмся.

Снял фуражку, оглянулся на могилу, пригладил волосы. На душе было тяжело. «Прощай, Иван Кузьмич», – мысленно попрощался он с Любавиным. За прошедшие три дня ни разу не назвал Жорка своего так кстати пришедшегося заместителя по имени-отчеству. Подумал: «Теперь ему уже всё равно. А как могли бы мы с ним ещё повоевать!».