Николай Витем - Голод – хорошая приправа к пище

Дрожит земля, трясутся дома, звенит стекло, страшный гул наплывает со стороны Пещёрска. Не одному крестьянину пришло в голову: «Досиделись, твою мать!» Страшно находиться в замкнутом пространстве за четырьмя стенами, когда на деревню надвигается неведомая сила, и нет от неё защиты.

Страх страхом, но жить как-то надо! Вышли люди из дворов и поразились увиденному. Огромная колонна чудовищных машин, невиданных ранее, движется в их сторону. Люки машин открыты. Стоя́щие в них военные в чёрной форме приветственно поднимают вверх руку в международном жесте, машут в сторону крестьян и что-то радостно кричат на непонятном языке. Несколько крестьянских рук поднялись несмело вверх, вежливо помахали в ответ, – народ догадался, что перед ними немцы. Как заворожённые наблюдают движение тёмного цвета колонн: танковых, артиллерийских, кавалерийских, механизированных, снова танковых…. Идут и идут войска в сторону Вязьмы, сворачивая от Велеева вправо, а не влево – на Смоленский большак, – что значительно сократило бы путь к городу. Враг использует юхновское направление, чтобы обойти вяземский заслон из советских войск, если таковой имеется, и беспрепятственно без потерь войти в город.

Забыв про неотложные дела, народ подтянулся к просёлочной дороге, чтобы вблизи разглядеть вражью силу, от которой совсем недавно бежали испуганные советские воины, всего какие-то три месяца назад чеканившие строевой шаг, распевавшие песню на слова Александра Лугина (Беленсона) и мелодию братьев Даниила и Дмитрия Покрасс:

Хоть и обещали на границе быть вместе с винтовкой навсегда, но расстались с ней, поняв бессмысленность хранения винтовки, когда на тебя идут танки. Граница осталась далеко позади – с брошенными Советской армией ключами, и замка́ми, и самими воротами; до Москвы осталось двести с хвостиком километров, что для механизированных войск не расстояние – меньше дневного перехода.

Катят колонны танков и тягачей с артиллерийскими прицепами, мотоциклетных войск, велосипедистов, механизированной пехоты…

– Боже мой, боже мой, сколько же их много, – произнесла в июне проводившая мужа на войну миловидная женщина средних лет, обняв ладонями лицо и покачивая головой в изумлении от впервые увиденной страшной вражеской мощи. Колонны продолжают идти и идти, и не видно им конца: дымящиеся походные кухни с солдатами в белых передниках, вновь танки, бронемашины…

На восьмой день от колонны отделился небольшой отряд машин и бронетранспортёров, остановился напротив толпы крестьян. Из кабины бортовой, крытой тентом, машины, набитой солдатами с винтовками, выпрыгнула женщина в строгой, подогнанной в талию, военной форме, с погонами явно не солдатскими. Подойдя к пожилым людям, на чистом русском языке спросила резким тоном, с отработанной привычкой повелевать людьми: «Как называется ваша деревня?»

Ей ответили:

– Велеево.

– Нам нужна Степановка.

– Степановку вы проехали. Первая деревня отсюда.

Распорядилась шоферу: «Поворачивай назад».

Отряд развернулся вслед за первой машиной и, чтобы не мешать встречному движению колонн, направился по лугу к Степановке.

– Красивая немка, – облизнулся Валентин, – не задумываясь, променял бы на неё Глашу.

– Хороша Маша, да не наша… – поставил его на место Иван, не забыв, впрочем, добавить: – Я бы тоже не отказался, если бы предложила.

– Ухоженная, тварь, – оценил женщину Валентин, – и духами от неё пахнет, словно она не на войне находится, а на этом, когда на природу с чужими мужьями приходят…. Слышал от кого-то, но запомнил только, что начинается на «п».

– Я тоже это слово слышал от двух девиц, что на нашем рабфаке учились. Хахали водили их на плинер. Надо же, вспомнил!

– Точно, Ваня, плинер! Словно немка не на войне находится, а на плинере.

По Смоленскому большаку под охраной вооружённых пехотинцев повели колонны советских военнопленных, взятых при разгроме Вяземского котла. Осунувшиеся и измождённые, в грязных и оборванных шинелях, многие в бинтах, бредут бывшие советские воины, не глядя по сторонам, стесняясь, но, скорее всего, боясь охраны, попросить еды. Жители деревни, подтянувшиеся к большаку, – люди нежадные: просто, шокированные количеством и ужасным видом пленных, не догадались сбегать домой и принести чего-нибудь съестного.