Богдан Сушинский - Живым приказано сражаться (сборник)

– Ефрейтор, – позвал Штубер сидящего внизу, на первом этаже башни, денщика, который был у него и рассыльным, и ординарцем, и одновременно часовым. – Стрелка-Инквизитора ко мне.

– Яволь, господин гауптштурмфюрер. Зебольда тоже?

– Стрелка, мой ефрейтор, Стрелка. – Это уже не первый случай, когда, получая приказ вызвать кого-нибудь из «рыцарей», Крюгер уточняет, нужно ли при этом приглашать и Зебольда. Очевидно, привык, что при принятии любых важных решений непременно присутствует и любимец командира – фельдфебель. А переспрашивает, чтобы не делать лишнюю работу. Судя по всему, в этой войне Крюгер боялся только двух вещей: как бы не оказаться инвалидом (о смерти он никогда не упоминал, будто для него лично смерти не существовало) и не перетрудиться. – Впрочем, Зебольда тоже! – крикнул Штубер уже в бойницу, так что фельдфебель смог получить приглашение и без посредничества Крюгера.

Они так и появились вместе: Стрелок-Инквизитор, а за его спиной – фельдфебель. Если его вызывали с кем-то и не обращались к нему первому, Зебольд всегда становился за спиной приглашенного, независимо от того, был это пленный русский или свой, немецкий солдат, один из «рыцарей». Каждый, с кем говорил в таких случаях Штубер, обязательно ощущал у себя за спиной зловещее присутствие «мясника Витовта». Эффект этого присутствия Штубер уже не раз проверял на допросах партизан и пленных.

– Не стану утверждать, что госпиталь пошел вам на пользу, Толкунов, – оценивающе измерил его взглядом Штубер. Он стоял напротив Стрелка-Инквизитора, вцепившись руками в ремень и слегка покачиваясь на носках. Никому из подчиненных, если им предстоял серьезный разговор, садиться он обычно не предлагал. В группе это знали.

– Как и ранение, господин гауптштурмфюрер, – ответил Толкунов на ломаном немецком, и Штубер сразу же отметил, что языковая практика в немецком госпитале не прошла для него бесследно.

– О ранах в моем присутствии следует говорить с гордостью, Толкунов. Это раны солдата. Или, может, я что-то не так понимаю, мой фельдфебель?

– Именно в этом смысле Стрелок-Инквизитор и напомнил о своем ранении, – вступился за агента фельдфебель. Ах, это особое умение Зебольда подыгрывать! Как часто оно приходилось Штуберу очень кстати. Способности и услуги фельдфебеля в этом были просто неоценимы. – Но, насколько я понял, говорить ему сейчас следует больше на русском. Чтобы случайно не вставить в разговоре немецкое слово.

– Вы поняли, Стрелок-Инквизитор?

– Кажется, да.

«А ведь фельдфебель не мог знать, с какой стати я пригласил его сюда. Или мог? – спросил Штубер уже самого себя. – Неужели, прежде чем позвонить мне, Роттенберг или кто-то из его людей успел проконсультироваться с Зебольдом? Но когда, каким образом? Может, и само имя Стрелка-Инквизитора всплыло по рекомендации нашего любимчика фельдфебеля? Невероятные вещи происходят в этой древней обители рыцарей!»

– Я так редко приглашаю вас, Стрелок-Инквизитор, и так нечасто утруждаю приказами и заданиями, что фельдфебель Зебольд сразу воспринял ваше приглашение как начало серьезной работы.

– Мне бы еще пару недель. После ранения…

– Успокойтесь: речь идет не о заброске в тыл русских…

– А, ну тогда… Тогда что ж…

Ему было под сорок. Удлиненное, чем-то смахивающее на индейскую маску, лицо, розоватые навыкате глаза, дряблые морщинистые щеки, узкие сутулые плечи…

Все в этом невзрачном человеке было отталкивающеубогим, никому и в голову не пришло бы подозревать его не то что в работе на одну из могущественнейших в Европе организаций – гестапо, но даже в обычной человеческой неискренности, настолько он казался смиренно-жалким и доверчиво-услужливым. Но точно так же мало кому пришло бы в голову, что этот агент – один из самых жестоких исполнителей приговоров. Штубер не раз видел его в деле и всегда задавался вопросом: «Неужели этому человеку действительно не знакомы ни чувство сострадания, ни жалость, ни отвращение?!»

В жестокости своей в группе с ним мог сравниться только Карл Лансберг – Магистр. Но тот по крайней мере ощущал «оргазм» своего садизма, он наслаждался пыткой, смакуя человеческие страдания. Этот же, казалось, вообще не проявлял никаких чувств. И расстреливал, и добивал, и затаскивал человека в костер с каким-то непостижимым безразличием. Впрочем, пристрастие к огню у него все же ощущалось. Наверное, оно исходило из опыта, приобретенного за время двухмесячного пребывания в лагерной команде крематория. Именно там и приметил Толкунова один из знакомых Штубера – начальник охраны концлагеря. Это он предложил гауптштурмфюреру завербовать пленного, предчувствуя, что этот непостижимо черствый, бездушный человек еще может пригодиться ему. Похоже, что начальник охраны оказался провидцем.