Сергей Галикин - Сашка

Тот усмехнулся, отложил рыжую от износа портянку, которую штопал, задумчиво уставился на коптящий фитилек самоделки-светильника, тихо и с расстановкой, заметно «окая», заговорил:

–Еще в марте-месяце было-то. Мы тогда стояли вот как щас, в обороне. А кухня в тот день-то и не пришла. А нам же… Жрать охота, мам-ма родная! И тут приходит из близкого хуторка-то одна убогая старушка… Сухая такая, щупленькая, худосочная-то…

–И вы ту старуху употребили заместо ужина? Попостничали?

Раздались редкие смешки. Луткин нахмурился и невозмутимо продолжал:

–Дурак ты. И говорит она нашему, тому, старому еще, комбату-то:

– Миленький ты товарищ красный командир, имею я, убогая, такое вам сообщение-то, у меня в хате знатный немец стоял, а как вы пришли-то, он и съехал, проклятый. Так вот. Говорит она дальше:

– И остался-то после него, того фрица-то, такой большой деревянный ящик-то. Ящик тот крепко заколоченный гвоздями-то и на ем намалеван герб ихний с орлами и написано все по-ихнему-то! И опасается, значит, та божья старушка, что не оставил ли немец-то ей каку взрывоопасную пакость в хате? И просит она, божье создание, чтоб наши-то бойцы сходили да разобрались, что в том ящике-то лежит.

–Луткин, а ты, часом, не нижегородский? – перебил его один боец, – а то я то же…

–Не… Вятский я, – слегка улыбнулся тот и, снова напустив на лицо притворной суровости, продолжил:

– Послал комбат-то наших саперов и те приволокли под вечер в роту-то цельный ящик, и чего б вы думали-то?

–Братцы… Шнапса?!

–Колбасок, небось, ихних? Тощих…

– Может, белья ихнего исподнего? Говорят, в ем вши не заводятся…

–Заводятся, какое-там… Знаем.

–Не перебивайте, черти! Давай дальше, Луткин.

–Приволокли они, хлопцы-то, – войдя в раж и выдержав паузу, продолжал Луткин, – цельный ящик-то, кило под восемьдесят, ихних мясных консервов! Продолговатая такая баночка-то и простенько так открывается. Как граната, за колечко так. Р-радости-то было!

–Да-а… Вам-то с голодухи в самый раз…

–Цельный ящик!

–Стали мы наяривать те консервы-то. Ни крохи хлебушка, а все одно… И вот незадача-то: каку банку откроем – там мясо с салом-то. А каку откроем – там одна брюква с капустой и луком-то, да еще и не соленая! Ну, первые банки вскрываем и на стол ставим, а вторые, с той брюквой-то, открываем да и швыряем за бруствер-то. Мы ж не волы какие… Эту их овощную муть жрать-то просто нет никакой возможности! А оно затишье, немец тогда хорошо получил-то и оторвался от нас подале. Хотя… Заслоны он на буграх с пулеметами оставил-то.

– То ж фриц. Как теперя?

–Што – теперя, балда? Теперя вон он, – старшина со строгим лицом, показал себе за мощную спину большим пальцем, – пол-версты, не более, высунься токо. Давай, Луткин, валяй дальше. Не слухай этого дурачка.

– Начали мы трапезу. И тут смотрим, а ведь в этих фрицевских консервах… Мама родная! В каждой баночке – пол-банки-то, это мясцо. С салом. А дальше пол-банки – та же брюква-то! Короче, хитрая штука-то такая, хочешь мяса – открываешь с этой стороны, там и голова кабана нарисована-то. А хочешь овощи…

–С обратной открываешь стороны, што ль?

–Точно! Там и капуста намалевана-то…

–Эх вы, тимошки… В башке ни трошки.

–Так вот. Кухню нашу и на другой день – не видать, проклятую-то! Мы уж стали подозревать, а не окружили ли они нас-то? А жрать-то… К вечеру опять животы сводит! А те баночки-то, штук примерно десятка три, сверху мясо, снизу брюква, небось, так и валяются под бруствером, ну, куда докинули-то…

–Видит око, да зуб неймет?

–Точно-то… Пробовали мы высунуться, да какой там! Место открытое. А… Он так и поливает из пулемета-то!

Луткин вдруг умолк, глубоко вздохнул, задумался. Поднял крупную, седоватую уже голову:

–Только мой землячок-то… Федос Блинцов. Деревня-то его… Блинцы называется… И он то ж… Блинцов. Был! Только голову поднял… Тут же и сполз на дно окопа. Фриц там, за пулеметом, как ждал-то ево… Между глаз так и влепил-то!

– С голодухи-то всякую глупость можно свершить, знаем…

–И вот… Дождались мы темноты-то. Голод не тетка, а нам и не спится натощак-то! И ротный-то спросил охотников, так не посылаю, мол, на смерть, говорит, а кто сам… А меня тогда… За Федоса моего… Зло взяло! Вызвался!

–Один с роты?

–Та он же за жратву удавится…

–Да ты, вятский, как хавку где увидишь, так и про саму смерть забудешь…

–А что там собирать-то? – невозмутимо продолжал Луткин, – всем кагалом? Да и… Да и одного-то слыхать-то все ж не так… Взял я пару пустых «сидоров» и… Пополз я, братцы. А фриц-то все ракетки-то свои пускает. Ну, они-то мне до одного места-то… Собираю, стараюсь для обчества! А тут вдруг… Луна проклятая как выйдет из-за тучек! И я как на ладони-то! На открытом месте… Два полных «сидора» – то при мне… А сам-то все ползаю, за пазуху-то, в карманы-то сую те проклятые баночки! Ну они меня в бинокли и увидали-то… Что тут началося-то, мамочки-и-и. Я-то ползу, как ящерка, пули над башкой свистят, ну, думаю, вот она, смерть-то моя пришла, вот он, конец моей жизни-то, непутевой… «Сидоры» – то на спину взвалил, вот уж и бруствер-то наш родненький! Перевалился, тут ребятки-то меня, как твоего мальца-то новорожденного и приняли… Сел, верите, отдышаться-то не могу. Говорю, ешьте, братцы, на здоровье, поминайте моего земелю-то, Федоса-покойника… А он, проклятый, все лупит! Слышу, как вроде штаны-то мои мокрые стали-то? Ну, думаю, вот стыд-то какой, видать, как стрельба пошла, обмочился я со страху-то… А мне кто-то из наших толкает в бок – глянь, Луткин, с под тебя кровища-то течет! А у меня и не болит-то нигде!