Эльмар Грин - Мать

— Что ж, похвальное желание, — сказал, подойдя к ним, рослый, худощавый парень лет сорока. Он протянул руку, и Пекка ощутил железную силу его пальцев. — Жаль, что вы месяц назад не объявились, — продолжал он. — Мы бы вас прихватили. А вас там что интересует?

— Меня? А так… посмотреть я хотел… какие они там есть, эти рюсси… русские, то есть… Нравятся они мне очень. Хороший они народ, говорят…

— Неплохой народ, разумеется. Как и всякий народ. А финны, думаешь, хуже?

— Нет… зачем… я не думаю…

— Сумел бы и финский народ совершить кое-что мудрое, имей он право совершать. И с перешейком бы мы остались и без войны обошлись, если бы разговор с русскими вел сам финский народ. Как вы думаете?

— А? — сказал Пекка и тут же закивал головой. — Да, да. С русскими? Да, да.

— Жаль, что вы опоздали, — сказал парень с железными руками.

— А когда вы опять поедете? — спросил Пекка.

— О, не скоро теперь. Через год, наверное, а то и через два.

— Меня возьмете?

— А вы согласны ждать?

— Да, — сказал Пекка.

Железный парень удивился его терпению, но записал адрес и пообещал приехать за ним, когда их комитет получит приглашение.

Два года — немалый срок. Но Пекка высидел их дома, не отлучаясь на этот раз никуда. За это время его уши приняли несметные потоки ворчливых причитаний, переходивших теперь каждый раз в крикливую брань. Он переносил все это, сжав челюсти и не издавая ни звука. Он словно закостенел в своем ожидании, внушив себе, что уже не живет на свете и что только одно короткое дело осталось ему совершить, чтобы затем уйти из этой жизни совсем. Нож он держал остро отточенным, тщательно оберегая его от ржавчины, и русское письмо с лоскутом солдатского кармана держал завернутым в бумагу, чтобы в любую минуту без канители прихватить его с собой.

Мальчики выросли, и расходы на одежду прибавились, а доходы оставались те же. Темные волосы еще более поредели на голове Хенни, выбиваясь из-под платка растрепанными прядями, и серые глаза ее запали. Ненависть горела в них, когда она смотрела на Пекку. Да, жизнь его была кончена, и только одно короткое дело он жаждал совершить, уходя от нее. И пускай там тоже было горе и даже похуже, чем здесь, ибо люди ютились в земле, не имея жилищ, но не надо было ломать человеку кость. Не надо было кость ломать, перкеле! Вот о чем он хотел им напомнить, прежде чем самому уйти к могильным червям.

Два года высидел Пекка в своем закостенении. И к концу второго года, в середине лета появился наконец на его дворе знакомый профсоюзный комитетчик. В нем словно прибавилось железа за эти два года — такая легкость и сила сквозили в его движениях, когда он, спрыгнув с велосипеда, направился к домику Пекки.

Пекка напряг всю силу своей правой ладони, принимая его рукопожатие, и все-таки гот смял ее сопротивление. Даже сухощавое лицо гостя, не особенно богатое выпуклостями, походило скорее на вылитое из железа, нежели на живое лицо, обтянутое загорелой кожей. Он сказал Пекке:

— Ну вот. Наши ребята поговорили между собой и согласились принять вас в свою компанию на время поездки. И правильно сделали, насколько я вижу. Человеку из этих бедных землей мест очень полезно побывать в Советском Союзе, где одних только целинных и залежных земель подняли за год четырнадцать миллионов гектаров.

— Четырнадцать миллионов?

— Да. Это впятеро больше всей нашей финской пашни, поднятой за многие сотни лет.

— Они что же, отдали ее людям, и те распахали?

— Кто отдал? Кому? Она и так им всегда принадлежала. Но до сих пор ее не трогали. А пожелали сделать маленькое дополнение к основной пашне и тронули.

— Маленькое дополнение? В пять раз больше всей финской?

— Вот именно. Я вижу, вам будет очень интересно расспросить их там об этом подробнее. А пока давайте мне ваш паспорт и деньги на билет.

— Деньги?

— Да, деньги. Почему это вас удивляет?

— У меня нет денег, — сказал Пекка упавшим голосом.

Парень свистнул и побарабанил пальцами по столу.

— А как же вы думали ехать? — сказал он.

Пекка молчал, поникнув головой, но внутри у него все кричало, и стонало, и брызгало кровью.

— Никто за вас платить не станет, — сказал парень. — Если бы вы были членом нашего профсоюза…

— А много надо? — спросил Пекка.

— Тысяч пятьдесят на всю поездку.

— Пятьдесят тысяч, — прошептал Пекка, но даже в шепоте его послышался стон.

— Да, не меньше.

И сверх того тысяч десять — пятнадцать вам на одежду. Нельзя же ехать в таком виде. Русские могут подумать, что мы здесь черт знает как бедно живем. А мы же богачи рядом с ними, не так ли?