Сергей Абенов: Добудь Победу, солдат!

Но она уже знала это из рассказов тяжелораненых, прибывавших из Сталинграда в их госпиталь. Она поняла, что, глядя в её глаза, капитан пытается угадать, выдержит ли она предстоящее испытание и намеренно не посвящает её в подробности тамошнего военного бытия. Ольга хотела сказать, что, несмотря на её, как шутили в медсанбате, «бледный вид и хрупкое сложение», она выносливая и терпеливая, очень выносливая и многое может вытерпеть, но не успела, потому что подали команду к погрузке, и нужно было торопиться.

Уже у самого трапа, ведущего на баржу, по которому уже начал погрузку наспех сформированный стрелковый батальон, Горин вдруг взял её руку, крепко пожал и сказал тепло и как-то по-свойски, как будто они знали друг друга давно:

– Удачи тебе, Максименко!

Это были хорошие слова и к месту, потому что если тебе и везет, то лишними такие слова не будут, они лишь добавят тебе ещё капельку везения. Еще она подумала, пробиваясь в носовую часть судна, как посоветовал ей капитан – там безопасней, что день сегодняшний очень удачно сложился. Таких удачных дней в ее жизни – раз-два и обчёлся. Да, спору нет, очень удачный день!

Один из солдат, долговязый и рыжий, вдруг схватил Ольгу за руку и поинтересовался развязно:

– Куда спешишь, красавица? Не спеши, смерть тебя сама найдет! Но она двинула его локтем в бок и пробилась все-таки в нос баржи, к самым поручням. Уже почти совсем стемнело, когда баржа, а за ней и несколько бронекатеров, отчалили от пристани и сразу же начался артобстрел, и налетели немецкие самолеты, и падали на переправу в пике с душераздирающим воем. Когда у правого борта баржи разорвался первый снаряд и, взметнув в воздух фонтан черной воды, обрушил его на палубу, на людей, и кто-то, раненый, закричал от боли или от страха, Ольга не испугалась. Только крепче ухватилась за поручни. Снаряды и бомбы падали густо и рвались с каким-то противным хлюпаньем, высоко выплевывая в ночь черную, вязкую воду и остро запахло тиной. Баржа накренилась налево, потому что люди после близкого разрыва стали тесниться к левому борту, и кто-то в рупор, страшно матерясь и перекрикивая грохот бомбежки, напрасно требовал, чтобы солдаты переместились обратно.

Вещмешок с тяжелой рацией и запасными батареями к ней, санитарная сумка через плечо, набитая медикаментами, давили вниз, и словно припечатали Ольгу к палубе, и она подумала, что взрывная волна не собьет ее за борт. Еще подумала, что правильно сделала, что не взяла винтовку, которую хотел выдать усатый ефрейтор-украинец на складе, где она получила рацию. Но оружие, как и любому красноармейцу, ей иметь полагалось, и вместо винтовки ефрейтор – как же на войне без “орудия”, так он выразился, выписал на ее имя пистолет. Это был старого, довоенного образца “наган” и непонятно было, как он вообще оказался на складе. Это у вас из какого музея? – съязвила тогда Ольга, на что кладовщик обиделся и перестал с ней разговаривать. “Наган” был великоват для ее руки и указательный палец не доставал до курка, но она подумала, что ей вряд ли придется им воспользоваться и засунула его в вещмешок, где была заботливо обернутая Гориным старой телогрейкой радиостанция. Теперь все это имущество надежно придавило, припечатало ее к палубе, и, если покрепче держаться за поручни, то никакая взрывная волна не сможет сбить ее за борт. О том, что, окажись она в воде, весь этот груз потянет на дно, как-то не пришло ей в голову. Пожалела только, что если такое и случится, то в воде не сможет снять сапоги, как будто это могло бы ей помочь.

Вдруг стало светло, не так, как днем, но все вокруг стало различимо. Она еще не бывала так близко к фронту и не знала, что действия авиации и артиллерии гитлеровцы корректируют при помощи самолетов-разведчиков. Вот и теперь над рекой повисли осветительные бомбы, сброшенные с барражировавшего высоко в небе двух фюзеляжного «Фоке-Вульфа» – «рамы», и в их тусклом свете стала различима вся река до самого правого берега. Он был далеко, и стало понятно, что баржа ползет слишком медленно. Слишком мал был буксир, тянущий их баржу, и слишком широка была Волга, слишком широка. Вот тогда ей стало страшно. Не оттого, что жизнь ее оборвется внезапно, и она перестанет существовать, а оттого, что не успеет сделать главного, к чему стремилась с первого дня войны. Ради чего всю зиму и весну сорок второго терпеливо училась шифровке и “морзянке” на курсах радистов, и ночами зубрила немецкий, и добивалась отправки на фронт. А теперь, когда все так удачно разрешилось, это ее везение могла прервать какая-то тупорылая металлическая болванка, начиненная взрывчаткой, безнаказанно сброшенная с неба. Кто-то сзади дохнул на нее махоркой и сипло и зло прокричал у самого ее уха: