Нина Емельянова - Рождение командира

запевает Клинков.

Теперь человек не похож на птицу. Его руки все так же лежат на плечах товарищей, но они лежат тяжело. Теперь он — кто-то скрытый, упорный, стерегущий, и поет так, будто издали рисует картину сурового края, где неизменно, не оставляя поста, стоят часовые Родины.

И вдруг неожиданно во время припева Клинков смолкает, сверкнули его глаза, он повернулся к отставшим, прислушивается… и кому-то кричит:

— Так, так! — И уже снова поет. И снова останавливается.

— Садись ближе! — кричит он и опять поет, и глаза его сверкают:

Он уже не просто держит руки на плечах товарищей, он давит им плечи тяжестью своих рук и в такт песни склоняется вперед, отклоняется назад — живет с дикой, боевой силой. Из отставших красноармейцев к поющим подходит низкорослый, незаметный солдат и чудеснейшим высоким голосом вступает:

Песня окончена. Всем надо, чтобы пели еще. Нельзя на этом остановиться.

— Ух! — отдыхает Клинков. — Тревожит меня эта песня. Так бы к черту смел их всех с нашей земли!

— Ты танкист, что ли? — спрашивает тот солдат из отставших.

— Нет, не танкист. Все равно кто… — говорит он. — Что же ты молчал, когда садился? Стоит безмолвно! Вот мы с тобой споем, знаешь что?

— Нам скоро сходить. Поезд наш впереди совсем близко. Нам только до станции, мы и перейдем.

— Перейдем? — озадаченно повторяет Клинков. Он встает и хочет сделать что-то, чем можно проявить свое отношение к товарищу с чудесным голосом. — Садись, — говорит он, — рядом.

Сержант отодвигается, пропуская на скамейку сразу признанный всеми талант.

— Ну? — спрашивает Клинков. — Для нашей с тобой встречи споем мы… Споем… Э, давай! — И он начинает нежнейшим голосом песню про дивчину. Слова «Галю, моя Галю» он выговаривает особенно ласково и душевно.

Товарищи мечтательно подтягивают.

— Так! — говорит Клинков, кончив петь и опуская руки на колени. — Галю, моя Галю… Далеко моя Галю… — Он уже рассказывал, что семья его осталась далеко на севере. — Хороша песня! Знаете, я раз сам чуть песню не сложил! Правда! Только слова ей не мог подобрать. Гудел, гудел ее про себя!

— Про что песня? — спрашивает Вася-сержант.

— Про все, про разное… Бывает песня. Черт ее… не расскажешь. Когда-нибудь составим.

— Станция скоро, — говорит кто-то сверху.

— Да ну? Еще споем? — И, не дожидаясь ответа, начинает новую песню.

Сверху спрыгивают несколько солдат, наклоняются головы окончательно проснувшихся, самых крепких на сон ребят.

Клинков уже по привычке опять раскрывает руки, как крылья, и теперь это — вольная птица: орел или кречет. Он летит вслед за своим голосом, и делается понятно, как это голос уносит… Вероятно, с высоты он видит всю бескрайную свою родину, еще так недавно цветущую и обильную, далекие домики сел и деревень, разбитые и сожженные врагом, великое страдание и борьбу своего народа за большое справедливое дело и тот страшный, приближающийся, неотвратимый удар нашей армии, которым мы достанем победу!

Высоко и смело над голосами товарищей поднимается голос нового певца…

За окном мелькают серые крыши построек. Высокий элеватор, водокачка, вагоны поезда, стоящего на соседнем пути. Поезд замедляет ход.

Песня не стихает. Она звучит с грозной силой, со страстью людей, знающих, что такое бой и победа. Прекрасный голос Клинкова ведет ее. И, когда поезд останавливается, поют уже все в вагоне. Песня вырывается наружу и растекается над широкой равниной.

● Москва

1943 г.

Полковника Макарова ранило, когда он с наблюдательного пункта отъехал на трофейной своей машине. Десять минут тому назад он, пользуясь хорошей видимостью утра, рассматривал в стереотрубу глубину немецкой обороны. Здесь ему передали вызов в штаб, и он поспешил выехать.

Но не успели они с шофером отъехать и полутораста метров от деревни, где у стога соломы за крайним домом сидели наши артиллерийские разведчики, как неожиданно звякнуло стекло, раздался взрыв…

Макаров и его шофер выпрыгнули из машины, увидели столб черной земли, огромную воронку рядом с дорогой, несколько «мессеров» вились над головами, и по железному корпусу машины звякали пули. Макаров шагнул и не мог идти, правая нога у него подгибалась. Шофер вытирал кровь на лице: осколком стекла ему поранило щеку.