Евгений Воробьев - По Старой Смоленской дороге

Беспрозванных тоже облачился в ватное обмундирование и подогнал снаряжение по всем правилам. Ноль-ноль ни к чему не мог придраться и сказал одобрительно:

— Чем не разведчик?

Да, в строевой записке, которую помкомвзвода ежедневно представлял по инстанции, Беспрозванных числился в разведчиках, ему полагалось и соответственное довольствие. Но сам он, прилежно изображая бег на месте, понимал, что называться разведчиком еще не может…

Настоящий разведчик знает больше, чем рядовой солдат, и это неведомое простым смертным знание отражается во взгляде, в выражении лица, в манере разговаривать, в выправке, в том, как он сдержанно молчит, когда при нем рассказывают всякие фронтовые были-небылицы. Даже в том, как он подгоняет свое обмундирование и снаряжение, — во всем. В отличие от простого смертного разведчик все меряет особой мерой — и храбрость, и сноровку, и жестокость. Разведчик больше предвидит, чем простой смертный, он должен быть зорче, смекалистей, сноровистей, хитрее, потому что, если он однажды не перехитрит противника, весь остальной солдатский опыт уже никогда ему не потребуется.

Понял это Беспрозванных совсем недавно, и это понимание было верным признаком того, что он пришел сюда по праву, что он укоренится в разведке…

Сегодня он был по-хорошему спокоен.

Потому ли, что уже переволновался в тот вечер, когда поиск отменили?

Или занятия на горушке придали ему уверенности?

Или пообвык, ползая по ничейной земле?

Но, если он в самом деле не волновался, почему так плохо запомнились подробности этого вечера?

Он бросил прощальный взгляд на землянку, переступил порог, откинул полог из плащ-палатки. Но совершенно не помнил, кто еще оставался в помещении и следом за кем вышел.

Когда шли гуськом по оврагу, было темным-темно. Небо почернело, так что дымки, шедшие из труб землянок и блиндажей, ютившихся в овраге, походили на пар. Он смутно помнил, что прошел мимо той батареи, где взял мешок с овсом, прошел совсем рядом с орудийным передком — в темноте не видно даже конца дышла, задранного кверху.

Не помнил он и того, как разведчики разбились на свои группы — группу захвата и правую и левую группы обеспечения. Где-то еще готовилась группа прикрытия, но она состояла из бойцов стрелковой роты.

А что же он запомнил?

Запомнил немецкую ракету, которая загорелась над ними, когда уже подползли к колючей проволоке. При ее колдовском скоротечном свете было видно далеко вокруг, как днем.

Он припал к снегу, нет, не припал — с силой вжался, вдавился в снег каждой частицей своего тела.

Оказывается, это сущее мученье — сознательно не двигаться, лежать на морозе не шевелясь, совершенно неподвижно.

Он увидел перед собой что-то темное. Подполз ближе — из снега торчали стебли репейника. Стебли были сухие-пресухие, а снег удерживался лишь на колючих комочках. Он протянул руку — стебель выдернулся так легко, словно был просто воткнут в снег.

Он испугался, что немцы подняли боевую тревогу, а это была ординарная ракета. Патрули пускали их время от времени, перемигиваясь между собой и удостоверяя, что бодрствуют.

После того как немецкие патрули заступали на свои посты, они долго перекликались друг с другом очередями из автоматов, подбадривали себя.

Затем перекличка патрулей затихла, и пришла тишина, обманчивая тишина переднего края.

Но нужно лежать, зарывшись в снег, — четверть часа? полчаса? — и ждать, пока патрули изрядно промерзнут, основательнее закутаются, пока их начнет клонить ко сну.

Тем временем саперы подсаживают друг друга и бесшумно, цепко карабкаются вверх по обледеневшему косогору.

Первым растворяется в темноте Евстигнеев. На спине у него — миноискатель, в руках — ножницы.

Саперы работают ловко, их совсем не слыхать, а ведь они метрах в десяти, не больше.

Пришла очередь группы обеспечения вскарабкаться по скользкому склону.

Лежа наверху, Шульга долго вслушивался, поджидал условного сигнала «Вперед». Он был головным, Беспрозванных лежал сзади него, замыкал группу Джаманбаев. Все трое благополучно перемахнули через немецкую траншею и свернули налево…

Где-то поблизости должен быть ход сообщения. Он вел в глубь немецкой обороны от того самого левого блиндажа, над которым был замечен круглосуточный дымок.

Они лежали на снегу в ожидании новых сигналов; в них был посвящен только Шульга.

— И в животе стужа, — прошептал Шульга, лежавший на снегу. — Эх, пшенного концентрата пожевать… Сразу бы согрелся… А то я скоро начну дрожжи продавать.