Виталий Мальков - В пекле огненной дуги

— Окочурились, хухрики, — в какой-то момент зло прокомментировал Потапов. — И поделом им. Неча было соваться сюда. Сидели бы спокойно в своей Германии. Нет же, припёрлись, мать их…

Война теперь сделалась совсем близкой и, уже не стесняясь, демонстрировала своё омерзительное обличье, рождая в голове Семёна ранее неведомые мысли и вопросы.

«Как можно всё это понять здравым смыслом? Многие тысячи разных людей без всяких сомнений подчиняются какому-то другому человеку, который имеет какое-нибудь условное название «генерал» или «командующий», и выполняют любой его приказ, хотя приказ этот вполне может быть неправильным или даже дурацким… Этот «генерал» гонит всех этих людей куда-то за тысячи вёрст, в чужую страну, ради победы и славы, и они идут и гибнут, и валяются вдали от родной земли, занесённые снегом и никому не нужные… Почему так?.. И ведь, что интересно, человеческое общество само назначает себе всех этих «генералов» и прочих любителей покомандовать, чтобы затем выполнять их нелепые приказы и идти на смерть. Смешно и грустно одновременно… Вместо того чтобы трудиться на земле или что-то строить, создавать и производить, люди добровольно идут на войну, прекрасно зная, что многие из них оттуда не вернутся или останутся потом калеками. Вот и мы сейчас идём, преодолевая в пути трудности, туда, где кто-то из нас будет убит. А может, и все…»

От таких размышлений Семён даже немного испугался.

«Вот до чего додумался! Нет, приказы в армии, конечно, в любом случае выполнять надо, иначе это будет уже не армия, а чёрт знает что. Да и мы не абы за что воюем, а за свою Советскую Родину — чтобы очистить её от фашисткой мрази!.. Хотя, опять же, человек на то и человек, чтобы думать… Каждый имеет право на собственные мысли…»

Колонна продвигалась теперь намного медленнее, чем в первые три дня. Если тогда за сутки преодолевали около сорока километров, то потом — по пятнадцать-двадцать. Шли, бывало, и ночью, ориентируясь в темноте и пурге по компасу, поскольку дорогу давно уже полностью замело, и не было заметно даже признаков обочин.

Сильно затруднял движение глубокий рыхлый снег. На ровной местности его глубина доходила до пояса, а в балках пограничники проваливались в сугробы с головой. При этом тяжелее всего приходилось тем, кто шёл впереди, и их сменяли примерно через каждые триста метров. Менялись и тащившие за лямки волокуши и металлические лыжи с пушками, миномётами и пулемётами.

На пятую ночь случилось небольшое везение. Их догнала колонна «тридцатьчетвёрок» — судя по количеству машин, тоже полк. Танки проложили гусеницами дорогу сквозь эту снежную прорву, и несколько часов можно было идти более-менее легко. Но потом всё опять завалила снегом неугомонная, злая пурга.

«А ведь здесь уже прошли десятки тысяч людей, и следом за нами по этому же пути пойдут ещё десятки тысяч. Значит, и мы обязаны дойти. И дойдём…»

Холода Семён не боялся, поскольку хорошенько познал его в прошлую суровую зиму на Памире. Но всё-таки впроголодь мороз и пурга переносились гораздо тяжелей, потому что на борьбу с холодом нужны были силы, а их не хватало.

Да и многие пограничники, идущие в колонне, родились на Урале и в Сибири и успели послужить там же, где Семён, или в Восточном Казахстане, где зимы — тоже не подарок. Но и им сейчас было трудно. Они тоже слабели с каждым днём похода и с каждым десятком пройденных километров. Появились и первые обмороженные, несмотря на то, что в Златоусте всю дивизию одели основательно, и нескольких из них пришлось даже оставить в попавшемся по дороге селе.

Таким вот образом, невзирая на холод и голод, преодолевая в упорной борьбе с лютой непогодой километр за километром, полк медленно, но верно приближался к фронту, и во всём этом непрестанном и упрямом движении было что-то величественное. Люди не сдавались и откуда-то находили в себе силы идти. Тот, кто оказывался в этом испытании выносливей, помогал более слабым — брал у товарища вещмешок или оружие, подставлял плечо, подталкивал вперёд, ободрял словом.

И всё же предательская слабость постепенно подчиняла себе тело, а есть хотелось всё сильней и сильней. Семён шёл уже скорее на одной силе воли, мысленно заставляя себя делать шаги и держаться. Время от времени он впадал в короткое полузабытьё, из которого его выводили то чей-то кашель, то чьё-то сморкание.

«Куда идём? Какого хрена? Может, все эти командующие сами не знают?..»

Мысли о еде теперь сделались навязчивыми и вытесняли из головы всё остальное. Чтобы не думать об этом, Семён переключился на воспоминания о людях, оставивших светлый след в его жизни. Сначала в памяти возник политрук Нарожный, и вспомнилась фраза, которую он однажды произнёс: