Момо Капор - Хроника потерянного города. Сараевская трилогия

– Ты давно послушником?

– Два года.

– И чем занят все это время?

– Всем, что велят.

– Не слишком ли долго, брат? Почему тебя в монахи не принимают?

– Это от них не зависит.

– А от кого?

– От меня самого. Когда созрею…

– А разве ты еще не готов?

– Нет.

– Почему?

– Я за собой еще не все убрал.

– Ты разве еще не отрекся от мира?

– Да, но в этом еще самому увериться надо.

– Что же тебя мучает, брат?

– Иногда мне снится, что играю в преферанс, например, – произнес он, глядя на носки резиновых калош, – пас, черви! Не может хотеть монах в карты играть. А иной раз и женщины снятся…

– И что делаешь, если согрешить тянет?

– Исповедуюсь духовнику. У каждого послушника есть духовный отец, которому тот каждый день исповедуется во всем, что душу мучит. Духовник лучше всех знает душу послушника, и в один прекрасный день решает, созрел ли тот для того, чтобы стать монахом и совсем отказаться от мирской жизни.

Я курил сигарету за сигаретой, чтобы использовать привилегию, дарованную мне послушником, раздумывая над тем, кто мог бы стать моим духовником, насколько он должен быть грешным, непростым и опытным, чтобы понять мою исповедь. Как можно кому-то исповедоваться во всех своих предательствах, сомнениях, трусости и кражах, которые каждый художник совершает в своей уединенной алхимической лаборатории? Признать болезненное стремление к славе, жажду пустопорожних признаний, лукавство и мелочные суетные стратагемы… Как объяснить безнадежность нью-йоркских сумерек или похоть, возникшую в порту Антверпена, человеку, который там никогда не был? В самом деле, кто мог бы стать моим духовником? Тех, с кого я брал пример, которыми восхищался и на которых равнялся, уже давно нет в живых. Иные из них похоронены уже несколько веков тому назад. А может быть, это вообще не должен быть классик или человек с громким именем, может быть, для этой роли лучше других подошел бы кто-нибудь из старинных сказителей, которые добровольно отреклись от славы и собственный божественный дар тратили наугад, там, где случайно оказались, на нас, малочисленных поклонников и случайных слушателей. Но гуру подобного типа обладают одной исключительно дурной особенностью – обычно они сами держат монолог и никого при этом не желают слушать.

Я поделился с послушником своими сомнениями.

– Ты, брат, исповедуешься не человеку, но через него – Богу. Исповедником может стать любой, кто своей верой заслужил это право. А сейчас извини, мне пора на кухню, помогать…

Чуть позже на веранде, куда, словно привидение, неслышно проникал сумрак, напоенный страстью лета, ко мне подошел стройный монах лет тридцати пяти. Был час, когда на греческих пляжах отходит в небытие очередной растраченный день, замирают волны, а прилив тихонько подползает к ногам утомленных купальщиков. Этот монах, родом из Герцеговины, некогда был чемпионом в боевых искусствах. Теперь вместо черного пояса его талия перехвачена широким солдатским ремнем, которые, словно Божии ратники, носят все хиландарские монахи. Его босые ступни, пальцы которых напоминают каменные пальцы статуи Аполлона в Дельфах, обуты в апостольские сандалии из грубой кожи. (Когда некий любознательный посетитель Хиландара спросил монастырского сапожника, не сделает ли он ему настоящие апостольские сандалии, тот ответил, что не сможет – настоящие апостольские сандалии носили только апостолы!) Его длинные темные каштановые волосы заплетены в косичку, аскетическое костлявое лицо обветрело на полевых работах. Он вернулся в Хиландар после того, как некоторое время провел на герцеговинском театре военных действий, обходя окопы, читая молитвы над погибшими, причащая умирающих.

Мы разговариваем вполголоса, но до нас, кажется, все равно доносится поскрипывание гальки на далеких пляжах под босыми женскими ногами, от которых он навсегда отрекся…

– Когда меня обуревают грешные мысли, – рассказывает он, – а ведь я, брат, живой человек, из крови и мяса, то начинаю творить молитву Иисусу Христу Потому что, как говорит святой Иоанн Лествичник, непрестанное поминание и мысли об Иисусе должны слиться с твоим дыханием. Без святых слов, брат, битье поклонов превращается в пустое гимнастическое упражнение!

Святогорские монахи, пустынники и постники, как и за много веков до этого, и сегодня придерживаются правила Иисусовой молитвы следующим образом: монах тридцать три раза «свершает» четки, на которых нанизано сто камешков; следовательно, возносит молитву три тысячи триста раз. Число камешков на четках, как и число оборотов самих четок для произнесения Иисусовой молитвы, каждому в отдельности определяет духовник. С четками в сто камешков монашеское правило совершается следующим образом: первые двадцать пять раз земные поклоны кладутся при каждом вознесении Иисусовой молитвы; следующие двадцать пять раз совершается «малая метания» (глубокий поклон с касанием земли пальцами) при каждом произнесении молитвы. Третьи двадцать пять раз Иисусова молитва произносится вслух, но без положения на себя креста. Последние двадцать пять камешков молитва творится в уме, то есть проговаривается про себя, и при этом также не крестятся. Далее все повторяется по новому кругу, и так тридцать три раза.