Анатолий Никаноркин - Сорок дней, сорок ночей [Повесть]

У Витрука свалилась каска. Он потирает голову. Я хватаюсь за сумку — не вывалился ли стерилизатор, — нет, все в порядке.

— От, мерзявки, так их… — матерясь, кряхтит Витрук.

Пытаемся разобраться, где находимся. Карабкаемся наверх. Ничего не поймешь. Где море, где сопки? И выстрелы сюда доносятся глухо и как будто сбоку и сзади нас. Витрук на карачках ползет в одну сторону, потом в другую. Возвращается, растерянно говорит:

— Усэ поковырялы минами. Тут стэжка була — й нэма.

— Заблудились, что ли?

— Та вы хоч пид руку не кажить, — злится Витрук. — Заховайтесь, посыдьте тут, а я пиду розвидаю.

Он исчезает в темноте. Я спускаюсь в яму. Нащупываю каменный выступ. Скорчившись, прижимаюсь к стенке. Со дна несет падалью. Начинает моросить дождь. Проходит минут пятнадцать, а Витрука нет. Жду еще — все нет. Что случилось? Неприятная теплота подходит под ложечку. Ворочаюсь, руками беспокойно ощупываю сумку, пояс… А вдруг Витрук… Наверное, напоролся на немцев, они его тихо прикончили и подбираются сюда… Вот-вот появится квадратная каска с рожками, взмах руки, граната полетит в яму, и меня разорвет на куски. И в этой вонючей яме я останусь лежать навсегда. Закрываю глаза. Вмиг передо мной проносятся лица Нины, мамы, Шахтаманова, раненых. Чувствую, как что-то переворачивается во мне, тело наполняется силой, злостью. Кровь снова клокочет в набухших жилах. Подтягиваюсь к краю ямы, всматриваюсь во тьму. Вынимаю из кобуры пистолет. Прислушиваюсь. Шорох. Взвожу курок.

— Дохтур, дохтур, вылазьте, — доносится голос Витрука. — Усэ в порядку.

Ничего не говорю ему, но мне радостно от одного его хриповатого голоса. Теперь ползем без остановки. Смотрю на часы, прошло больше полутора часов. Наконец подбираемся к траншеям под сопкой. Выше чернеет горб-блиндаж. В траншее встречает моряк.

— Давай сюда, медицина!

Ведет нас в блиндаж. На ящиках из-под снарядов, прислонившись к стенке, полулежит комбат Железнов. Без гимнастерки. Крутая грудь и плечо забинтованы. Кровь проступает через марлю. Пятно расплывается, как на промокашке.

— Чего так долго бродили? — спрашивает он, покашливая. — Батя уже два раза звонил.

— Дорожка — черт голову сломит, — говорю я. — Забрались вы далековато.

— А я уже хотел ребят посылать, выручать вас… Немцы-то ведь тут совсем близко, думал, забрели к ним. А вообще Батя зря людей гоняет — я здоров как бык.

Он приподнимается. Голова чуть не касается потолка. Опять кашляет.

— Ну ладно, раз пришел — ремонтируй. Кровь останови. Так, вроде царапнуло, а крови как из кабана.

Фельдшер у них недавно погиб. Есть санинструктор Зина, та сестра, которую прибило к берегу на разбитом мотоботе. Она лежала у нас в санроте, плакала все.

Разбинтовываю рану. Зина держит коптилку.

У комбата касательное ранение лопатки и плеча. Сустав не задет. Кровь сочится из-под лопатки. Открываю стерилизатор — в нем иглы, зажимы, скальпель. Новокаина нет.

— Придется потерпеть.

— Давай, давай.

Подшиваю вместе с мышцей кровоточащий сосуд. Затягиваю лигатуру. Комбат закусывает нижнюю губу, молчит, терпит.

По правилам, его нужно было бы направить в санроту. Комбат угощает трофейным ромом.

— Сегодня шнапс достали, — усмехается. — Пей.

Опрокидываем по алюминиевому стаканчику. Закусываем датскими сардинами.

— Что такое, три блиндажа захватили?! Так, детишкам на молочишко, — говорит он недовольно. — Дай мне сейчас двести морячков — я до Тобечика рвану.

— А где их возьмешь?

— С правого фланга, там затишье. Вот оттуда б и перебросить морячков. Батя просил у комдива — не дает. Говорит: «Силы распылять нельзя». А сидеть, ждать, пока фриц нападет на нас, можно?

Киваю головой, соглашаясь с комбатом: сидеть, ждать у моря погоды действительно надоело. Поднимаюсь — пора идти.

— Оставайся, доктор, у меня, — предлагает комбат. — Скоро утро, могут подстрелить.

— Свой дом лучше, да и раненые…

— Ну, бывай. Спасибо! — И он провожает меня до окопов.

Обратно ползем быстро и без приключений. Дорога знакомая. Уже начинает сереть. Вот и житняковский двор. Прощаюсь с Витруком и прыгаю в траншею. Ну теперь порядок, я дома. Очень хочется спать.

Есть ли предел выносливости? Удивляешься, как люди могут работать без сна, голодать, мерзнуть, день и ночь находиться под обстрелом? А раненые, которые безропотно терпят все это, да еще боль, температуру?

Мы режем, кромсаем — все в крови. Где здесь то, что Антон Иванович называл божественным, прекрасным искусством?