Николай Прохоров - Прыжок в темноту [Из записок партизана]

Около получаса усиленным огнем мы сдерживали противника. Пуля ранила нашего командира в голову, он положил на рану перчатку, плотно придавил ее шапкой. Перевязывать рану было некогда. Такого напряженного боя мы долго выдержать не могли, потому что запас патронов скоро бы иссяк. К тому же часть фашистов уже проникла по обеим сторонам к окраине леса. Еще минута — и мы окажемся в мешке.

— Отходите прямо в деревню, только вразброс! — приказал Дроздов, и мы немедленно бросились туда, петляя в редколесье.

Триста метров, отделявшие от нас Думинино, мы проскочили мигом. Кое-кто уже залег у крайней избы, щелкали затворами, как вдруг беззвучно ничком упал несколько отставший Афанасий Гусаров, радист нашей группы. Разрывная пуля угодила ему в затылок.

Немцы не выходили из лесу, но отчаянно стреляли по деревне.

— Не робей, ребята! — спокойно говорил Дроздов. — Скоро начнет темнеть, и мы оставим их с носом.

На огонь карателей мы отвечали теперь редко, короткими очередями. После минутной передышки решено было перейти на другой конец деревни. Поэтому, не видя укрывшихся в лесу немцев, мы все же стреляли, чтобы создать впечатление, что залегли в обороне надолго.

Отходить начали по одному. Осторожно перебирались от дома к дому. На улице не было ни души. А немцы продолжали обстреливать.

Через полчаса мы все собрались на другом конце деревни. Держа автоматы наготове, ложбинкой, между кустов шли к лесу, к тому месту, где входили в него каратели. И вдруг…

— Стойте! Стойте!.. — закричал кто-то сзади.

Из деревни верхом на мохнатой карей лошаденке к нам галопом мчался мальчик. Лошадь была пузатая, и короткие ноги мальчишки почти горизонтально лежали на ее крутых боках. С каждым взмахом коняги маленький всадник вскидывал локтями, словно крыльями.

— Там засада, немцы полицаев оставили с пулеметом, — сообщил он, подъехав. — Идите лучше вот в эту сторону, здесь не опасно.

Мальчику было не более десяти лет. Шмыгая носом, он говорил горячо, торопливо, боялся, как видно, что ему не поверят.

— Вон у тех ракит пулемет. Честное пионерское, дядя!

Мы, конечно, не сомневались, что он говорит правду. Осведомленность сельских ребятишек в военных делах нам была хорошо известна. В прифронтовых районах это были самые информированные люди. Впрочем, сообщение мальчика тут же подтвердилось: только мы, изменив направление, прошли шагов пятнадцать-двадцать, как из ракит донеслись выстрелы, вокруг нас засвистели пули. Но расстояние было большое, пули ложились неточно.

— Вот видите! — с торжеством сказал мальчик и, ударив лошадь, с места поднял ее в галоп.

Я шел последним и вдруг услышал, как заржала лошадь. Обернувшись, с ужасом увидел, что она бьется на земле, а маленький седок лежит рядом. Подстреленный конь придавил ему ногу. Подбежав, я приподнял животное за гриву и помог мальчику освободиться.

— Не ранен?

— Нет, только коленку ушиб… немножко.

— Как тебя зовут?

— Кеша.

— А фамилия?

— Да вы бегите скорее, дядя, а то они быстро перережут вам путь. Я знаю, они в клещи хотят вас зажать.

Выдернув ногу, он повернулся и быстро побежал от меня, прихрамывая.

На опушке у леса мы остановились, прислушиваясь, не приближаются ли к нам враги. Но кругом неожиданно все стихло. Сумерки плотно ложились на землю. Стрельба прекратилась, все насторожилось. В сгущающейся темноте постепенно стали расплываться предметы: с лугов куда-то исчезли кустарники, на отдаленных полях выровнялись холмы. Дома, осокори в Думинино потеряли свои очертания. Небо кругом затянуло тучами, и только на юго-западе ярко выделялся чистый бирюзовый квадрат.

— Напоролись бы мы на пулемет, кабы не мальчонка этот, — нарушил молчание Дроздов. — Подпустили бы они нас шагов на двадцать и всех покосили.

Чей он, этот мальчик, откуда узнал о засаде, как отважился предупредить нас прямо на глазах у полицейских? Сам он решил или кто из взрослых научил?

Я достал блокнот и в темноте записал на память имя Кеши. А вдруг, думалось, придется с ним когда-нибудь еще встретиться.

Отдохнув, переобувшись, мы двинулись в отряд. Последние километры шли медленно, едва преодолевая усталость. Дроздов всю дорогу был мрачен, лишь иногда повторял в отчаянье: «Эх, Афоня, Афоня!» Он сам нес рацию Гусарова и почему-то ни за что не хотел передать кому-нибудь, хоть ненадолго.

Заплаткину он сказал всего несколько слов, когда мы уже подходили к лагерю:

— За это расстреливают на месте. Не годитесь вы больше для разведки. В такой напряженный момент дрогнул, струсил…