Виктор Андреев - То, ушедшее лето [Роман]

— Ну что ж, молодец девка.

— Попадет ей, — сказал Димка.

Рената презрительно фыркнула:

— Подумаешь, принцесса! Ну вздуют разок… До свадьбы заживет.

— Ты-то у нас храбрая. А будь у тебя такой папенька…

— Что ты знаешь про меня? — все так же презрительно сказала Рената. — Когда я у тетки жила, меня так… учили, как твоей принцессе и не снилось.

— Да пойми ты, Ренька, дело не только в этом. Я ее красть заставил.

— А ты не крадешь?

— Ну, знаешь! Одно дело свистнуть у фрицев, а другое…

— Я не про фрицев, — резко перебила его Рената, — ты у собственной маменьки сахар прешь.

— Сравнила! — буркнул Димка.

— А какая разница? И то для дела и это. Скажи уж прямо, — в голосе девушки появились горькие нотки, — нравится она тебе, правда? Оттого и жалеешь. Переживаешь. Размусоливаешь.

Димка молча взял стул, пододвинул его к патефонному столику, сел. Рената стояла перед ним, зажав в руке крохотный аппарат, смотрела на Димку зло, даже не зло, а скорее, злобно, и рот у нее все время кривился, как будто она языком надавливала на больной зуб.

Ростом она была такая же, как Димка. А если надевала туфли на высоких каблуках, то — естественно — выше его. Лицо — чуть скуластое, чуть крупнее, чем надо бы. Рот большой. Плечи еще девчоночьи и талия еще осиная, а бедра широкие. Ноги? С Анькиными не сравнишь, конечно, но в общем — ничего. Нет, не красавица. Таких не снимают в кино. И в балет не берут. И Димка сказал:

— Дура ты, Ренька. Сколько раз тебе говорить: не надо мне никого другого. Только тебя. Не веришь?

— Может, скажешь, что ты с нею и не целовался?

Димка опустил голову:

— Один-единственный раз.

— Честное слово?

— Как бог свят!

— Ну и… хорошо?

— Что — хорошо?

— Целуется, спрашиваю, хорошо? — Ренька вся напряглась, но старалась говорить спокойно.

— Да брось ты, ей-богу, чмокнула и все. Так… какая-то мимикрия.

— Чего? — подозрительно спрашивает девушка.

— Послушай! — внезапно взрывается Димка. — Ты к Магде пойдешь? Или будем тут до утра чевокать?

И Ренька уходит. Ренька ушла. Правда, не далеко, к соседке. Но Димка — один. И черт их знает, сколько они там будут чесать языками. И вообще, не плохо бы сюда Эрика. Долговязого, иногда занудного, но зато он — как чистая совесть.

Димка встал, обошел зачем-то вокруг овального обеденного стола, потом вышел в кухню. Присел на корточки перед плитой, открыл железную дверцу, нашарил в кармане смятую сигарету, закурил.

Дым ел глаза, и курить-то, в общем, совсем не хотелось, но очень уж было смутно. Какой-то кавардак в этом самом «кумполе». И — «минутная слабость». Димка с ходу запоминал такие выражения. Вот только в книжке это было или кто-то ляпнул — не вспоминалось. Да и какая разница? Главное — выразить мысль.

На сигарете медленно удлинялся серый, шероховатый столбик пепла. Димка стал наблюдать за ним: отвалится или не отвалится? Даже решил загадать — если не отвалится… Но спохватился — нет, черта с два! «Минутная слабость» прошла. И впервые за сегодняшний день он почувствовал себя самим собой. Настоящим. Без дураков.

В двери хрумкнул ключ, словно надкусили огурец. Рената вернулась неожиданно скоро. Димка швырнул в плиту недокуренную сигарету, встал, распрямился, спросил односложно:

— Ну?

Она протянула ему клочок бумаги, усмехнулась:

— Здесь все записано. Прочти, запомни, потом проглоти.

— О’кэй, — сказал Димка. — О’кэй, Ренюшич. Этой бумажкой можно отменно поужинать. Главное — фигурально. Не растолстеешь.

— Ты понял? — сказала Рената. — Завтра.

— По-твоему, я неграмотный?

— Завтра, — еще раз сказала Рената. — Ты хоть зайдешь потом?

Она подошла к нему совсем близко, ткнула кулаком под подбородок:

— Если не придешь, убью.

Димка нахмурился:

— Ты поменьше переживай. Переживания — это, знаешь ли, как слабительное. Все время бегаешь, а толку — чуть.

— Остолоп, — тихо сказала Ренька. — Учить тебя некому.

Она больно схватила его за уши, и Димкины губы прямо-таки потонули в ее горячем рту. И длилось это столько, что Димка чуть не задохнулся.

Потом она отпустила его и грубо сказала:

— Вываливай!

И он ошарашенно вывалился. Он снова сел на трамвай и доехал до дому.

— Прошвырнулся? — спросил отец.

— Тоска, — сказал Димка. — Темно. И ни то ни се.

Еще не было двух, когда Димка вывел свой щегольской «эренпрейс», защемил штанину металлическим зажимом, чтобы она не попала в цепь, вскочил в седло и закрутил педалями.