Виктор Андреев - То, ушедшее лето [Роман]

…Еще одно письмо, и опять никаких объяснений. А ведь я настоятельно просил, чтобы мне сообщили все: в кого влюбилась Марихен, насколько это серьезно, что думает об этом Лизбет. Вместо этого она пишет о флоксах, расцветших под окном моей комнаты…

…Оберштурмбанфюрер спросил: Реглер, до репатриации вы, как будто, владели книжной лавкой здесь, в Риге? — Я сказал: да, уезжая, я продал ее, но она существует и посейчас. Вас интересуют книги? — Он кивнул: хочется порыться в старых изданиях. В таких лавчонках иногда можно наткнуться на какую-нибудь редкость. Отвезите меня туда…

…Нас встретила Жанна. Я боялся, что она сделает вид, будто не узнает меня. Но, слава богу, девушка держалась совершенно естественно. «Рада вас видеть, господин Реглер», — сказала она с легкой улыбкой. Я познакомил ее с оберштурмбанфюрером. «Вас интересуют книги?» — спросила Жанна у шефа. Мне показалось, что вопрос сформулирован несколько рискованно, но шеф улыбнулся и развел руками: перед вами — закоренелый библиоман, и это посещение никак не связано с моей принадлежностью к имперской службе безопасности…

— Эрик сказал?

— Земля слухом полнится, — неопределенно ухмыльнулся Димка.

— Ясно, — Хуго смачно плюнул и пошел было к гаражу, но тут же резко обернулся и глаза его зло сузились. — Я, между прочим, сам себе хозяин. И в монахов играть не собираюсь. В бирюльки тоже.

— Может, ты и работать не собираешься? — усмехнулся Димка.

— Представь себе, да. Во всяком случае, здесь.

— И чем же ты, божий человек, займешься?

— А я уже, считай, договорился, — в свою очередь усмехнулся Хуго, — пойду продавцом в фотографический магазин. В тот, что на бульваре. Знаешь такой?

— Скатертью дорога. А наши дела, стало быть, побоку?

— Да где они, эти дела? — понизил голос Хуго. — Если что-то серьезное, можешь на меня рассчитывать. Но жить я хочу по-своему. И уж тут ни ты, ни Эрик мне не хозяева.

— Шляпа ты с перышком, — презрительно бросил Димка и полез под кузов тупоносого рено.

Раньше мать Хуго ходила к «Отто Шварцу», но теперь от всего этого квартала остались одни развалины. Да и от всей прежней жизни осталась только какая-то видимость. Но тем крепче все они за эту видимость держались. Слава богу, были и другие кафе, где можно было посидеть за чашкой кофе с пирожным. Правда, на пирожные, как и на все остальное, введены были карточки, а сами пирожные… О, вначале они просто смеялись над такими пирожными! Но шли месяцы, даже годы, и люди привыкли. А иногда какая-нибудь из дам устраивала и настоящий файфоклок. Готовился он долго, исподволь и с замиранием души от предстоящего блаженства. Печенье, кекс, даже домашний торт не представляли неразрешимой проблемы, но существовал у них неписаный закон — чай или кофе должны быть настоящими. Не будь этого камня преткновения, они собирались бы не реже, чем до войны.

Конечно, у каждого в эти тяжелые годы прибавилось забот, да и заботы эти казались поначалу унизительными, а порой и противозаконными. Но со временем они перестали испытывать отвращение, перешивая старые платья и в сотый раз штопая довоенные чулки, а покупая у спекулянтов сливочное масло, уже не чувствовали себя уголовными преступницами.

Мужчинам, конечно же, было легче. Эту тему они обсуждали не раз. Вот, например, учитель Эдолс. Все знали, что и до войны он завтракал черным хлебом, запивал его желудевым кофе и по нескольку лет ходил в одном и том же костюме. Или муж Велты Лукстыни, художник-пейзажист. Этот вообще никаких правил не признавал. Мог на самый изысканный ужин явиться в куртке, испачканной красками, и съесть селедку, намазав ее медом. Естественно, что такому человеку война прибавила не так уж много забот. К тому же он оказался и весьма предприимчивым. С живописи перешел на графику, с пейзажа — на обнаженную натуру. И буквально процветал. Всех ужасно интересовал вопрос: с кого он рисует? Предположения строились самые невероятные, но Лукстынь только загадочно улыбался. Или в свойственной ему грубой манере предлагал раздеться: ваша голая попочка произведет фурор!.. Его прощали, он был из «своих».