Макс Шульц - Летчица, или конец тайной легенды [Повесть]

Не расслабляться — выкрикнул сосновый ствол. Но не выдал мне ни одного звука. Затявкал автомат. Люба закричала. Закричала пронзительным голосом. Вскинула локти и рухнула вперед. Ничком. Лишь теперь заговорил сосновый ствол. Закричал под ударом хлыста из пуль. Смерть, дьявол в маскировочном костюме и черном шлеме взмахнул этим хлыстом. При первом же выстреле я успел откатиться в сторону. В укрытие за стволом другой сосны.

Одно знание война, несомненно, вколачивает в голову тем, кто из страха за свою жизнь схватывает все на лету, если, конечно, ему повезет: как превратить длительность единственной секунды, мышиную норку среди потока времени, в неприступную крепость. Поживем — увидим, увидим — поживем. И я увидел — и узнал похожее на череп лицо «великого мыслителя». И услышал его крик: «А ну, вылезай, гад ползучий! Сумей умереть как бродячая собака! Не то мы заставим тебя жрать собственные кишки!» Но он явно блефовал. Хотел доказать мне, что я окружен со всех сторон. Враки. Будь я и в самом деле окружен, меня бы уже давно не было в живых. Я не шелохнулся. А он не мог знать наверняка, попал он в меня или не попал. Он продолжал блефовать. «Сюда, ребята!» — заорал он. Ах ты, моя девочка! И кто только рассказал нам сказку про Красную Шапочку и злого волка… Ты больше меня не слышишь… Не можешь слышать… Я хриплым голосом заорал большому злому волку: «Не могу больше!» Из своего укрытия он выстрелил в меня. Пуля пробила коробку противогаза. А зачем я ее вообще таскаю с собой? Я слышал, как он закладывает новый диск. Значит, он тоже слышал, как звякнула пуля о противогазную коробку. Хотя нет, не мог он это слышать, пока стрелял. В лучшем случае мог увидеть. Небось думал, что угодил мне в почку. Недаром он показался. Я ждал, пока он будет виден целиком. Целиком, чуть пригнувшись, готовый для выстрела.

Немецкий обер-фельдфебель по прозвищу «великий мыслитель» встретил заслуженную смерть от руки немецкого ефрейтора X ель ригеля. Время настало. (Две незаписанные, поскольку не отвечающие протокольному стилю, фразы Анны Ивановны, которая впоследствии вела протокол допроса).

Пока я стоял перед скрюченным покойником, лес зашумел. И я припустил назад, к Любе. Она лежала среди камней и лепешек мха. Прижавшись щекой к земле. Под ней — ее оружие. Так и не снятое с шейного ремня. Ее рюкзак с запасными магазинами был продырявлен выстрелами. Правый рукав ватника с внешней стороны весь повис клочьями. Я положил ладонь ей на лоб. Лоб был не теплый, но и не холодный. Ясное дело, так скоро человек не остывает, подумал я. Дай мне вобрать твое последнее тепло, подумал я. Она лежала с закрытыми глазами. Так что я, дурак, мог бы сообразить что к чему. А я испугался до глубины души, когда она у меня под ладонью открыла глаза. Я был совершенно убежден, что она мертва. А почему и сам не знаю. Вообще-то я человек вполне здравомыслящий. Сперва она меня не узнала. И, как слепая, схватилась за оружие. Я окликнул ее по имени. Она лежала в шоке. Она не отозвалась. Я понял, что не должен теперь произнести ни единого слова по-немецки. А сердце было переполнено такими ласковыми немецкими словами. Я разрезал тоненькие как суровая нитка завязки рюкзака. Я прямо весь дрожал от надежды. От одной вполне реальной надежды. И она, моя надежда, как оказалось, меня не обманула. На спине ее ватника не было ни единой дырочки. Жесть и начинка двух дисков спасли ей жизнь. Видишь, Люба, вот он, мой грошик на черный день. Оказался дороже золота. В тысячу раз дороже. Ты только взгляни. Вот куда угодили пули. Видишь эти блестящие вмятины? Одна, две, три… Подумаешь, какие-то царапины на руке… Покровит немножко и пройдет. Это все пустяки. У меня с собой перевязочный материал, видишь, целых два пакета, стало быть, четыре бинта в стерильной упаковке, их с лихвой хватит на пару несчастных царапин. Скоро все заживет. Не рычи, собачка, заживай, болячка. Если нынче дождик льет, значит, завтра все пройдет.

Я провел пальцем по всем вмятинам диска. Поднес к ее глазам бинт. Отбивая рукой такт, проговаривал свое дурацкое заклинание. Но она не провожала глазами мои движения. Она хоть и видела все, но ничего не воспринимала. Ее взгляд, до странности мягкий и в то же время застывший, скользил мимо предметов и устремлялся в ничто. Мне она с самой первой минуты показалась красивой. Очень красивой. Теперь же я находил ее бесконечно красивой. Вот так глядеть на нее, все глядеть и глядеть, не есть, не пить, а только глядеть. До бесконечности, до перехода в ничто, если учесть, что ничего другого кроме смерти нас не ожидает — признаюсь честно, эта упадочная мысль тоже у меня мелькнула. Но рассудок и тут не дал мне как следует размечтаться. Насколько я знал из опыта, такой продолжительный шок объясняется ранением головы. Или позвоночника. Голова у нее целая. Но если отлетевшие рикошетом пули, если диски, другими словами, если пули опосредованно ее ранили? Не стесняйся, девочка, мне надо это выяснить. Вон на тебе бязевая рубашка из каптерки. А под ней надето то, что носят и мои сестры. Лифчик называла это устройство моя мать. Красивое слово — «лифчик». В самый раз для молодой девушки. Я вижу у тебя на спине две радуги, одна побольше, одна поменьше, раскинулись по ребрам, примерно так от седьмого до третьего. Слева и справа. Но не захватывают нежную ложбинку посередине. Это называется, повезло. Это называется синяк. Потом они позеленеют, потом потемнеют, не беда. От синяков еще никто не умирал. И обморок от этого на сто лет не затянется. Сейчас ты у меня очнешься. Уж поверь мне. Ну на что ты так уставилась там, возле молодых березок. Ей-богу, не на что там глядеть. Ты бы лучше поплакала. Всласть поплакала, как мог бы я, не будь мне стыдно перед тобой. Ты все еще лежишь на своем оружии. Отдай его мне. Не хочешь отдавать? Ладно, не возьму. Значит, так: пальцы, кисти рук. Руками ты уже слегка можешь двигать. Раз ты сознательно хочешь что-то удержать руками, значит, голову малость отпустило. Ведь голова связана с руками.