Михаил Журавлев - Одержимые войной. Доля

– Порох! Ты цел?

– Рожу поцарапал, дух паскудный! Мать его раз-так! – отвечает тот же хриплый голос, и тут же Локтев слышит старлея:

– Не болтать! Куда высунулся, Локтев? Назад, дурак!

А он уже и так ретируется на прежнее место. С вечера заготовленное «лежбище» слегка разворотило, от слабо дымящихся осколков несёт зловонной гарью. Но это ничего! Второй раз в одно место мина не ляжет! Перестрелка продолжается. Пока никто из «духов» не предпринимает попыток лезть вверх. Кажется, они ещё не осознали своего численного перевеса. Их осталось 15. Всё равно много! Надо «работать» дальше. Что же, всё-таки, заставило их остановиться? И откуда Угрюмов знал, что они остановятся? Впрочем, задаваться вопросами особенно времени нет. Пули насвистывают свои короткие мотивчики всё чаще и всё ближе. Эх, будет ли обещанная подмога?

Габуния, отличный стрелок, кладёт ещё одного «духа». Но, похоже, только ранил. Тот ползёт в сторону от каравана, волоча за собой автомат. Останавливается и начинает вскидывать его. Кажется, раненный собирается отстреливаться. Локтев выцеливает его лежащую фигуру и добивает. Так, есть! Ещё один! В нём вдруг просыпается странный спортивный азарт. Следя за ходом боестолкновения, он играет в обратный отсчёт: «Пятнадцать… четырнадцать… тринадцать…» Интересно, думает он, доведём ли мы счёт по головам хотя бы до равенства? В тот момент, когда, разя короткой очередью очередного бородача, он додумывает эту мысль, слева раздаётся взрыв разорвавшейся мины, камушки, а может, и осколки, звонко стукаются о каску, Локтев на миг вжимается в склон, а когда подымает голову и глядит туда, где только что рвануло, видит окровавленный кусок туловища в х/б. Неестественно вывернутая левая рука, часть плеча и кусок торса с торчащими в разные стороны розовыми рёбрами, на которых болтаются подвяленные остатки человеческого мяса. Прямое попадание! После такого в живых не остаются. У нас 200-й? Кто это?

Сквозь шум непрекращающейся перестрелки до слуха Локтева долетает выкрик Угрюмова:

– Прохоров, подбери оружие Вятича! Не прекращать боя!

– Товарищ старший лейтенант! – раздаётся голос до сих пор молчавшего Кулика, – Мы их додавим! Всех сделаем!

– Кого не застрелишь, Кубик, животом затрясёшь! – склабится Габуния и, будто не глядя, разит наповал ещё одного «духа». «Всё-таки, он настоящий снайпер! Это ж надо так! Но отчего же эти здесь встали? – продолжает размышлять Локтев, параллельно ведя прицельный огонь и обратный отсчёт оставшихся в живых: – Одиннадцать… Десять… Девять…».

Бой длится уже, наверное, полчаса. Караван не пытается уйти. Понимают, что спрятаться здесь негде. Бежать хуже, чем принимать бой. Так хоть какая-то надежда есть. Но отчего не пытаются штурмовать склон? Думают, что «шурави» здесь целая рота? Сквозь грохот до ушей донёсся раскатистый гул приближающихся вертушек. «Ну, слава тебе, яйца! – мысленно спохабничал Локтев. – Сейчас заберут». В тот самый миг, когда из-за Двух Пальцев показывается вереница грозных винтокрылых машин, тупой удар по каске выключает сознание бойца. Последняя мысль ошалевшего Локтева: «Так 200-й или 300-й?»

В свои неполные тридцать лет Локтев выглядел, бывало, на все сорок, если не старше. Нервная ли работа, военное ли прошлое, тайные ли пороки привели к такому следствию, сказать внятно никто не мог. Кто хорошо и давно знал председателя, – в его окружении – считанные единицы, – говорили, что всегда он был таким, то есть выглядел много старше своих лет. Большинству же не полагалось обсуждать внешний вид Дмитрия Павловича, попросту потому, что он, недосягаемый для простых смертных, не мог оцениваться мерками людей заурядных. К лету 1991 года Дмитрий Локтев воспринимался столь значительной фигурой городской политики, что люди поговаривали о том, что, возможно присутствуют при становлении будущего государственного деятеля первого ранга. Смешно сказать, тем летом многие честолюбцы всерьёз строили свои планы соотносительно советского государственного и партийного развития, а всего через полгода ринутся во все тяжкие – кто добывать длинный рубль, кто воевать за идею, кто торговать властью.

Личная жизнь председателя не только была тайной за семью печатями даже для ближнего круга его подчинённых. Она была тайной и для него самого. Весь превратившись в то, чем он выглядел на людях или на экране телевизора, Дима напрочь оторвался от обыкновенной жизни человеческой. Не было у него ни семьи, ни устойчивых привязанностей, и самое странное, они не интересовали его вовсе. Он жил делами своего фонда от рассвета до заката, выключаясь на краткое время сна. Спал председатель без сновидений, проваливаясь в зыбкую пустоту небытия, пока мощный толчок не вырывал его из неё по утрам. Усталости как таковой Дима не испытывал, не потому, что не уставал, просто его организм с нарушенными обратными связями внутри своей сложной системы не передавал в мозг должных сигналов. По той же причине он не испытывал боли даже тогда, когда в действительности что-нибудь болело. Он мог не заметить пореза, ссадины или ушиба, как не замечал выпавшей пломбы до тех пор, пока ему не указывал стоматолог. Когда приходилось на неофициальных мероприятиях пить водку с «сильными мира сего», он никогда не замечал, чтоб сильно пьянел, поутру никогда не страдал похмельем. Просто после трех-четырех рюмок становилось чуть легче, а после такого же количества бутылок он мог отключиться. Это было дважды.