Алексей Очкин - Иван — я, Федоровы — мы

— Это вы мне по дороге показывали фиги? — Командарм испытующе оглядел всех и обратился к Черношейкину: — Ну, вот вы, ефрейтор, отвечайте.

— Так точно, было такое… — запинаясь, ответил усач, — не думали, что вы…

— Не думали? А другим, значит, можно?

— Никак нет. — Черношейкин испуганно «ел глазами начальство».

Неожиданно командарм рассмеялся:

— Весело едете. Значит, бодрый-то дух есть?

— Так точно, дух есть… — робко вставил Черношейкин.

Чуйков оборвал смех:

— Дух есть, а немец бьет нас. А?

— Так точно! Танков у него уйма, — вытянулся усач. — Однако мы его тоже дубасили в империалистическую.

— Гляжу, старый солдат, — заметил командарм. — По годкам тебе на печке бы сидеть.

— Что ж я, бессовестный? — возмутился Черношейкин. — Вон какие молокососы идут на смерть, — кивнул он в сторону лейтенанта, — а я на печке буду сидеть? Мы тут одного «зайца»-парнишку сгоняли с эшелона… Прости господи, только от горшка оторвался и на войну бежит!

Командарм пожал Черношейкину руку:

— Вижу, солдат, боевой дух у тебя есть. А что ж сразу-то оробел?

— Так точно! — подтвердил уже осмелевший Черношейкин и признался: — Не приходилось видеть самого командарма. Все ж таки вы… птица важная.

Суровые, по-мужицки крупные черты лица командарма смягчились, губы дрогнули в улыбке. Взгляд строгих глаз теперь был добродушно-веселым и каким-то очень домашним, никак не вязавшимся с властным обликом командарма, который за два десятка с лишним лет перенес не одну войну и имел за плечами много ратных дел. Он взглянул пытливо на Аню и спросил:

— Сестричку не обижаете?

— Никак нет, — встретившись с его веселыми глазами, озорно щелкнула каблуками Аня. — Санинструктор Косопырикова.

— Разве это допустимо обижать… — не удержался Кухта.

— А что у тебя, браток, живот того… директорский?

— Я директором маслозавода был, товарищ командарм.

— То-то, гляжу, он у тебя, как… — Чуйков сделал рукой округлое движение.

Теперь смеялись все, Кухта тоже. Смеялись, словно и не было войны, словно перед этим не получал командарм сводку о том, что противником заняты те населенные пункты, которые его армия, еще следующая в пути, должна была оборонять.

В самой натуре командарма, сына крестьянина, прошедшего путь от рядового до генерала, была потребность поговорить с солдатами по душам, узнать их мысли, настроение, а значит, узнать и нечто такое, что помогло бы ему в нужный момент принять верное решение. Ведь именно с ними вместе ему на днях придется вступить в бой с бронированной немецкой лавиной.

Паровоз дал сигнал к отправлению. На прощание командарм пожал каждому руку, задумчиво сказал:

— Ну, истребители танков, нелегко нам будет, ой как нелегко…

Теперь эшелон летел без остановок. Встречные поезда дожидались его на станциях и разъездах, а эшелон мчался напролет, будто сам командарм открыл все семафоры. И мысли у молодых не текли плавно в одном направлении, как у бывалых солдат, они, словно быстрые стрижи, стремительно проносились, теснились и тут же разлетались. И черные отметины войны — остовы разбитых станций, скелеты сгоревших вагонов, степь, исклеванная, будто оспой, воронками бомб, которых все больше попадалось на дороге, — нисколько не смущали лейтенанта и его бойцов. Колеса отбивают: «на фронт, на фронт…» Прощай учеба, марши, тревоги! Скоро они будут жечь не фанерные, а настоящие фашистские танки. На сердце радостно и в то же время как-то тревожно.

Стемнело. Товарный вагон покачивало, как на волнах. На полу у раздвинутой двери сидели сержант Кухта, Черношейкин, лейтенант Дымов, Иван Берест, позади вся батарея. Мелькали в черных проемах дверей белые телеграфные столбы… Сержант Кухта вспоминал свою молодую жену, с которой они прожили всего год с небольшим. Заплаканная, с малышом на руках, провожала она его, не могла смириться, что он сам ездил в военкомат «снимать с себя броню». А он доказывал, что ему, здоровому мужику, неудобно директорствовать над подростками и стариками, оставшимися на маслозаводе. Такой и запомнилась она ему: некрасивая, с распухшими от слез глазами.

Черношейкин горевал, что пришла пора дочь замуж отдавать, а ему вряд ли доведется погулять на ее свадьбе. И младшенькая без него в школу пойдет…

И Ване Бересту, веселому запевале, взгрустнулось: перед самым уходом в армию познакомился с девушкой, очень приглянувшейся ему, а попрощаться с ней так и не довелось…

А Дымов в дороге чувствовал себя привычно. С детства его часто брала с собою на выезды мать, сельский врач. Исколесили они всю Смоленщину. Запомнились ему бесконечные дороги: летние — черноземные и песчаные, среди зеленых и зреющих хлебов; весенние и осенние, размытые, с глубокими колеями; зимние — накатанные, блестящие от полозьев.