Василь Быков - Стужа

— А божухна!.. — прозвучало тихо, с удивлением, почти испуганно. Поняв, что обнаружен, он, уже не таясь, шумно, со стоном выдохнул и сбросил с груди пласт жесткого гороха. Потом попытался подняться, но не смог. Напротив стояла тетка в телогрейке и темном платке, она испуганно перекрестилась.

— Не бойся, мамаша, — сказал он, не услышав собственного голоса, таким тот оказался слабым. Пришлось повторить, глухо и болезненно. По-видимому, эта его болезненность придала тетке решимости, она ступила ближе, к груде гороха, напряженно рассматривая его под стеной.

— Что это?.. Или ранетый?..

И замерла, ожидая ответа.

— Болен я, тетка. Пить хочу...

— Пить? Так я сейчас. Я скоренько...

«Ну вот и попался, — мелькнула пугающая мысль. — Сейчас кого-то приведет... Немцев или полицаев». Но что ему было делать? Он уже ничего не мог — ни убегать, ни защищаться. Разве застрелиться. Застрелиться еще, пожалуй, силы нашлись бы. Где только его наган?

Наган был в кармане, под правым бедром, о нагане он не забывал, казалось, даже в беспамятстве. Жаль только, что в беспамятстве наган — не спасение. Но, может быть, он еще стерпит... Ему бы только попить...

Кажется, женщина опять оказалась рядом, а он и не заметил, как она ушла и вернулась. Зашуршал горох, опустясь на колени, тетка подала ему белую кружку. Он сделал еще одну попытку подняться, но не смог и снова упал на спину. Одной рукой тетка приподняла его голову, а другой поднесла к губам кружку. Вода показалась невкусной, его едва не стошнило. Но истерзанный жаром и жаждой, он все-таки выпил полкружки. Очень закружилась голова, все вокруг поплыло, словно в тумане...

— Ну спасибо.

— Может, еще чего?

— Нет, ничего, — только и смог произнести он и закрыл глаза. Показалось, вот-вот снова потеряет сознание. Потом, раскрыв глаза, увидел, что тетка сидит на прежнем месте, пристально вглядываясь в него. Он тоже присмотрелся к ней. Была она еще не старая, с увядшим, измученным лицом, выражение которого было так привычно знакомо Азевичу. Горе и печаль наложили свою непреходящую печать на лицо этой деревенской женщины.

— Что это у вас? Или, может, простуда? — озабоченно спрашивала она.

— Может, и простуда...

— Теперь такая пора — простудная. Или... может, тиф?

«Еще чего не хватало! — испуганно подумал Азевич. — Хотя, кто знает? Городилов умер, может, и от тифа». Тетка повглядывалась в него и сказала:

— Надо бы доктора. Да где его сейчас взять, доктора...

— Не надо доктора.

— Не, все-таки надо бы...

— Ни в коем случае. Я поправлюсь, тетка.

— Хорошо, если поправитесь. В хату вас надо, ага?

Он промолчал. В хату, конечно, было бы хорошо. Но...

— А какая это деревня, тетка?

— Так это Забродье.

Забродье, Забродье... Какое это Забродье, напряженно вспоминал Азевич. Ах, да это, видно, Забродье, где когда-то они били жорны [13] Т. е. жернова. . Нет, не он, — тут ходила другая бригада. Кажется, во главе с Молодцовым. А немного дальше — и его Липовка. Значит, в ту вьюжную ночь его ноги вели... Сами вели в родную сторонку. Но почему так? На погибель, что ли?

— В хату не надо. Я тут...

— А кто же вы будете? Нездешний, наверно? — поинтересовалась тетка.

— Нет, нездешний.

— Издалека, наверно?

— Издалека, тетка...

Он врал с чистой совестью, потому что ему нельзя было оказаться узнанным.

Лучше так — неизвестно кто. Окруженец. Человек просто. Божий человек, как говорили прежде. Божьего человека всегда пожалеют, приютят, а то и защитят. А своего? Такого, как он?.. Нет, лучше, чтоб не узнали.

Азевич не очень хотел, да и не имел сил долго разговаривать с теткой, он снова прикрыл глаза. А та, наверно, поняв его состояние, забеспокоилась.

— Так как же вы? Холодно же тут. Может, я кожух принесу? Все теплее будет.

— Принеси, да, — согласился он.

Пошуршав горохом, она исчезла. Скоро, однако, появилась снова, молча накинула на него кожух, заботливо подвернула полы, и ему сразу стало тепло и уютно. Он не раскрывал глаз, притворяясь, что спит, однако слушая, как она трудно вздохнула рядом, побыла еще недолго и вышла, старательно притворив за собой дверь. С кожухом пришел к нему странный, давно не испытанный покой и умиротворение. Как бывало в детстве, когда в остывшей к утру избе его укрывал кожухом отец. Кожух источал тепло и покой, и он засыпал сладким младенческим сном, который приходит в детстве, а потом уже никогда.

В тот день под вечер ему опять стало плохо, то и дело сотрясал озноб, сделалось дьявольски холодно даже под кожухом. Он снова начал терять ощущение реальности и не сразу узнал тетку, принесшую ему пить — чего-то горячего, но странно невкусного, почти противного. Она о чем-то спрашивала его, а он вроде бы отвечал, но все воспринимал, словно в тумане, в стылой сутеми, казалось, полной глухой вязкой ваты.