Константин Симонов - Так называемая личная жизнь (Из записок Лопатина)

– А как ты думаешь, – помолчав, спросил Вячеслав Викторович, ни разу не улыбнувшийся, пока Лопатин полусерьезно-полушутя говорил все это, – вот я два раза посылал ему туда свои стихи. И он – теперь мне это уже ясно по физиономии Губера – оба раза не напечатал. Как по-твоему: он сам-то читал мои стихи? Как ты думаешь?

– Не знаю, думаю, читал, – ответил Лопатин, думавший совсем не об этом – сам или не сам читал редактор стихи Вячеслава, – а о том, как бы все вышло, если бы редактор вдруг согласился и тут же сразу, как это у него водится, стал бы звонить о Вячеславе в Политуправление округа. А этот вот лежащий сейчас на своей продавленной тахте, под одеялами, пальто и халатом, плохо себя чувствующий и плохо выглядящий человек, формально освобожденный от службы в армии по какому-то там пункту о неполной пригодности, в ответ на твое предложение ехать вместе на Кавказский фронт вдруг взял бы да не поехал!

И даже не отказался бы прямо, а уклонился. По многим – сразу – причинам, которых в таких случаях хватает у человека. Что тогда? Решил сам – за него и без него, – что он готов ехать, и даже солгал, что просится, а потом бы оказалось, что все не так!

– Наверно, я должен был подумать об этом еще в Москве, – после молчания сказал Лопатин, глядя на Вячеслава Викторовича и решив договорить все до конца. – Хотя, с другой стороны, я не мог думать об этом заранее, не увидев тебя. То, что я скажу тебе сейчас, практически бессмысленно, – это уже невозможно сделать. И все-таки ответь мне: если бы я мог вот здесь, сейчас, обмундировать тебя, оформить документы и второго уехать отсюда на Кавказский фронт вдвоем с тобой, как бы ты решил для себя этот вопрос?

Вячеслав Викторович сел на тахте, потянув за собой одеяло, пальто и халат и прислонившись спиной к стене. Сейчас, когда он вот так прислонился к стене, стало видно, какие худые, выпирающие ключицы у него там, под грязным шерстяным бельем.

– Тебе будет странно, – сказал он, – но я сам один раз уже подумал об этом.

– И даже знаю когда. Когда я говорил тебе, что, может, попаду в армию к нашему общему знакомцу – Ефимову. Так?

– Да. Подумал, но смолчал, понимая, что это невозможно, не от тебя зависит. Не стал напрасно сотрясать воздух: ах, как бы я хотел поехать! Чувства стыда не потерял. Кое-что про меня – правда, но это клевета.

– Укройся, – сказал Лопатин, – тебе холодно.

– Мне не холодно. Только налей мне чаю – неохота вставать.

Лопатин налил стакан, подал ему и сел на край тахты.

– Еще не остыл, – Вячеслав Викторович отхлебнул глоток. Он сжимал стакан в руках, согревая им ладони. – Скажи мне, пожалуйста. Несколько раз удерживался от того, чтобы спросить у других, а у тебя спрошу: тот П. А., который иногда пишет у вас в «Звезде» очерки из действующей армии, – неужели это тот самый, которого таким смертным боем били в начале тридцатых за все, что бы он ни написал. И за идеализм, и за пацифизм, и за псевдогуманизм, и еще черт знает за что! И просто за некоторые странности его письма. Неужели он?

– Он самый, – сказал Лопатин. – Странностей его письма я и теперь не поклонник, но сам он в моих глазах выше всех похвал. Начал с ополчения, дослужился до пехотного капитана и на второй год войны, когда никто уже и не думал, где он и что он, а если и думал, считал, что этот уж, конечно, в эвакуации, – прислал в редакцию свой первый очерк, написанный от руки и без напоминаний, что он писатель. Прислал не как иногда мы, грешные, – из штаба фронта, с пометкой: «Действующая армия», а прямо с переднего края и без пометки. Пометку уже в редакции поставили. Напечатали первый – прислал второй. После второго забрали в редакцию в приказном порядке. Не только без его просьб, но и без согласия. С тех пор ездит от нас и пишет. Наши ребята-корреспонденты стараются подгадать, поехать с ним в паре. Любят молодой любовью и называют между собой «Тушиным».

– Сам его видел? – спросил Вячеслав Викторович.

– На войне не приходилось. Только раз – в редакции. Съехались с разных фронтов, выпили три чайника чая с колбасой, которую добыл нам один неравнодушный к литературе старший политрук, и обменялись сапогами. За чаем выяснилось, что мне мои велики, а ему его жмут. Между прочим, и сейчас в его сапогах.

Лопатин говорил все это, ощущая жестокий для Вячеслава смысл сказанного, но все равно говорил. Да, вот так оно все вышло с тем, другим человеком, и пусть слушает, терпит, раз спросил.

– Много неожиданного, – сказал Вячеслав Викторович, продолжая греть руки о стакан, и еще раз повторил: – Много неожиданного.