Василь Быков - Полюби меня, солдатик...

Если капитуляция, то, наверно, нас не оставят сидеть в этой земле. Теперь в земле уже не сиделось, и я вышел с огневой на зеленую травку. Над городком и долиной лежала совсем мертвая тишина, не стреляли орудия, молчали минометы. Не слышно было и перестрелки на передовой. Все повсюду притихло, замерло. Выжидало? В самом деле, не настал ли конец этой проклятой войне? Настроение мое то вспыхивало радостью, то омрачалось от тягостной неизвестности, когда я бросал взгляд на недалекий коттедж. Меня влекло туда, к Фране, и я думал, как ей теперь с ее стариками-австрийцами? Надо — домой, в Беларусь. Но как? Куда я ее возьму? К моим артиллеристам на огневую? Они бы не возражали, но...

Солнце закатилось за снежные громадины гор, в долину надвинулась довольно прохладная тень. Все вокруг помрачнело, сразу утратив недавнюю весеннюю привлекательность. Из-за плотного забора лесопилки тянуло паленым, несло по ветру горьким смрадом пожарищ. Ничто поблизости, однако, не указывало на опасность, и я решился. Сказал Медведеву, чтобы в случае чего послал Кононка — тот знает. Медведев бросил обычное «ладно», и я побежал к коттеджу.

Не успел коснуться медной ручки дверей, как те растворились, и в полумраке я увидел маленькую фигурку Франи. Она ждала меня. На этот раз девушка была без своего обычного передника, в коротенькой серой кофточке, выпущенной на узкие брючки. Выглядела сдержанно-привлекательной и, наверно, зная это, застенчиво улыбнулась мне.

— Капитуляция, Франя.

— Правда? А боже мой...

— Еще неофициально. Но скоро сообщат.

— Неужто дождались! — с детской непосредственностью обрадовалась девушка. — Надо сказать старикам.

И выбежала из вестибюля, оставив меня возле застланного цветастой скатеркой столика с тремя тюльпанчиками в миниатюрной фарфоровой вазе. Я слегка недоумевал: что все-таки значила эта ее предупредительность по отношению к хозяевам — неподдельная преданность или воспитанное чувство долга? Не успел я это обдумать, как в вестибюль медленно вошел высокий старик-профессор со своей худенькой фрау. За ними впорхнула оживленная Франя. Хозяин, отдышавшись после длинного перехода, глухим голосом сказал какую-то фразу. Франя тут же перевела:

— Доктор Шарф поздравляет с окончанием войны и благодарит господина офицера за освобождение от нацизма.

— Это пожалуйста, — великодушно согласился я. — Теперь Австрия будет свободной.

Доктор внимательно выслушал меня, затем Франин перевод, немного подумал и медленно, с перерывами заговорил. Похоже, говорить ему было трудно. Франя быстренько переводила.

— Он говорит: старики счастливы оттого, что дождались окончания войны. Молодым теперь придется самим строить будущее Европы. Важно не допустить ошибки.

— Да уж не ошибемся. Если до сих пор не ошиблись и победили, — выпалил я, сразу почувствовав, что перебрал — не следовало так категорично.

Франя без запинки перевела мой ответ.

— Доктор Шарф говорит, что победить в войне — еще не все.

— А что же еще? Все-таки главное — победа.

— После тяжелой войны последует не менее тяжелый мир. К этому надо быть готовым. Божественный плод победы может оказаться горьким.

Я не совсем понимал, что он имеет в виду, этот старый профессор. Может, однако, и верно — тяжелый мир, и к тому следовало быть готовым. Но уж не тяжелее, чем эта кровавая война с фашизмом.

— Он говорит, — продолжала Франя, — что русские должны понять: нацизм и коммунизм есть два конца одной палки.

Такое я слышал впервые, и это показалось мне странным — одной палкой мерить Россию и Германию. У нас никто так не высказывался даже по пьянке, за такие мысли в два счета можно было лишиться погон и загреметь в штрафную. Странно было бы даже так подумать — все-таки мы воевали за свободу своей родины против немецкого фашизма. При чем тут два конца одной палки?

Немало озадаченный, я молчал. Наверно, почувствовав это, хозяин помедлил и, кивнув на прощание, повернулся к выходу. Вместе с фрау они молча вышли, не притворив за собой дверь.

— Ты посиди, я сейчас, — тихо бросила мне Франя, направляясь следом.

Оставшись один, я встал из-за стола, прошелся по вестибюлю. Профессор меня прямо-таки расстроил. Конечно, я понимал, что за победой последует иная, мирная жизнь, наверно, она будет нелегкой, ведь вся Европа лежала в развалинах. Но теперь не хотелось думать о том, все наши мысли занимала победа. Та самая, о которой мы столько мечтали в дни удач и особенно в дни поражений, когда она была так далеко, что упоминание о ней казалось издевкой, примитивной пропагандистской ложью. Впрочем, для многих таковой и осталась, о настоящей они никогда ничего не узнают. Иным вот посчастливилось до нее дожить и, может, удастся вкусить плод с ее божественного дерева. Почему он должен оказаться горьким?