Дмитрий Власов - Там, за передним краем

Сразу за речкой тянулись луга заливные. Оттуда в пору цветения ветер нес такой аромат, что в носу щекотало. А уж когда косили траву, то запах ее, подсыхающей, казалось, окутывал всю деревню.

За лугами начинались поля. Разными они были. То колышется золотистым морем пшеница или рожь, то бескрайним бледно-розовым ковром стелется цветущая гречиха, а то стеной, выше человеческого роста, стоят подсолнухи, согнутые увесистыми шапками.

Среди такого вот приволья и стояла Лебедевка. Обычное село, деревянные и кирпичные дома в два ряда. Почти за каждым домом — сад, а потом огород, обсаженный в основном ветлами. Только у Лавровых росло несколько серебристолистых тополей. Их посадила Лидия Ильинична, мать Вадима. Она принесла саженцы из села, где родилась, откуда выходила замуж в Лебедевку. Ухаживала за ними, поливала, и они потом вон какими великанами вымахали.

Но особо славились в округе Лавровы своим садом. Вернее, даже не садом, а питомником. Дедушка Вадима Петр Никитович был хорошо знаком с Иваном Владимировичем Мичуриным. Когда по каким-то делам оказывался в Козлове [1] Ныне г. Мичуринск. , непременно наведывался к знатному садоводу и привозил домой новый саженец.

О матери Вадим всегда вспоминает с какой-то щемящей грустью и бесконечной любовью. Для него, мальца, она была всем: и верховным судьей, и другом, и самым умным наставником. Нелегкой ей выпала жизнь. Муж частенько приходил домой навеселе. Свекровь с утра до вечера ворчала, что кругом все не так, не по ее. Мать никогда не перечила, она молча продолжала делать то, что было нужно. Года два подряд случился неурожай. Хлеба еле хватало до конца зимы, а потом переходили на одну картошку. Да и ее не всегда было вдосталь. По вечерам, когда в животах особенно урчало от голода, мать собирала всех четверых — трех сыновей и дочь, забиралась с ними на печку и начинала рассказывать. Она знала великое множество сказок и разных историй. А еще любила она песни. «Хаз-Булат удалой», «По Дону гуляет» и десяток им подобных знал наизусть каждый из четырех ее детей.

Вот в эти-то неурожайные годы и приноровился Вадим к рогатке. Резину вырезал из старой велосипедной камеры, которая давно валялась на чердаке. Для рогульки отпилил начавший засыхать вишневый сук. Очистил, отшлифовал его ножичком так, что тот будто полированный стал. В качестве заряда использовал колотый чугун. У кого сковорода разбилась, у кого чугунок прогорел, — подбирал отжившую свое посуду, молотком колол до нужных размеров и шел охотиться на воробьев. Порой за день до десятка сшибал. Мать не очень-то одобряла это занятие. Но что было делать? Бульон из пташек получался отменный, и его с удовольствием ели отощавшие сестренка и братишка.

Потом нужда в такой охоте отпала, и Вадим спрятал рогатку подальше. Если не нашел ее на палатях Валентин, младший братишка, то, наверное, и сейчас там.

…Лавров лежал с открытыми глазами. Картины родных мест, воспоминания детства теплой волной проходили по сердцу. И как бы вливали новые силы. Вот так всегда, когда получаешь долгожданную весточку с родины. Они, эти весточки, подобны роднику, что бил в лощине за колхозным двором в Лебедевке. Испить его студеной, живительной влаги шли все, кто был поблизости. Брали ведрами, бочками, везли на дальние станы. Везли весной, летом, осенью. А он не скудел, продолжал все так же весело журчать. Даже зимой, под толстой коркой льда. Он был неиссякаем. Потому что питала его мать-земля. С ней он связан всем существом своим. Так и солдат. Он силен связью тысячами нитей с матерью-Родиной. И одна из самых живительных связей — весточки из родных краев.

«Спасибо тебе, Сережа Бычков, за такую весточку. Подарок твой я непременно сохраню».

Лежавший в другом углу землянки сержант Муравьев (он остался за Николаева) приподнялся на локоть и попросил:

— Смирнов, погаси лампу. Никак не могу уснуть при свете.

Ванюша Смирнов — молодой солдат, в разведвзводе всего неделю. Не вылезая из-под шинели, придвинулся поближе к «сталинградке», вытянул сложенные лодочкой ладони и стал дуть. Пламя прилегло, но не погасло. Сержант снова приподнялся на локоть и так взглянул на солдата, что тот сразу выскочил из-под шинели и с ожесточением дунул. Лампа погасла. Некоторое время еще краснел обгоревший кончик фитиля и над ним струилась тоненькая лен точка дыма. Потом все исчезло. В темноте лишь слышалось сопение. И вдруг кто-то захрапел, да еще с таким захлебом, будто внутри у него вулкан начал клокотать.