Василь Быков: Волчья яма

— Валюту?

— Ну.

— Что за люди? Свои, приезжие? — не мог чего-то понять солдат.

— Четверо. Справных таких. В скуранках, с наганом. Кудлатика застрелили.

— Кудлатика?

— Вон за хлевом лежит. Закопать надо.

Постепенно старик успокаивался, рукавом заношенной рубахи вытер слезящиеся глаза, трудно поднялся с крыльца. Согбенный переживаниями, он вроде стал ниже ростом, чем казался прежде, исхудавшим и постаревшим.

— И что сказали? — добивался солдат. — Может, искали кого?

— Не спрашивали.

— Так, может, в милицию надо? Заявление написать?

— Не. Сказали: заявишь в милицию — спалим. Да и милиция... Можа, она и навела этих, они же все — в хаврусе, — тихо, будто сам с собой, рассуждал старик, стоя посреди опустевшего двора. Двери в хату и сарай были раскрыты, на траве валялись сброшенные с петель ворота. Видно, старик все еще был в шоке от того, что здесь произошло. Солдат не знал, как утешить хозяина. Между тем шло время, он не мог тут долго оставаться и тихонько сказал:

— Мне бы поесть чего...

Дед, похоже, несколько притих в своем горе, видно, понял чужую беду — подумал о госте.

— Даже не ведаю, что... В печи другой день не палил. Чакай, можа, хлеба крыху засталося...

Он пошел в сени и скоро вынес оттуда неровно обломанный кусок хлеба. Хороший, однако, кусок! Солдат сразу схватил его. Глотал, кажется, не жуя. Дед снова опустился на ступеньку крыльца.

— Обжился, называется. На восьмом десятке. Думав, хоть поздно, но дочакався своей поры. А то все неяк было: то коллективизация, то война, то подъем сельской гаспадарки. А тут Чарнобыль. Казали, все вреднае — и молоко, и продукты. Оно, може, кому и вредное, а мне ничего. Займел гаспадарку. Один. Кишки рвал. Но никто не вредил. Мусить, боялись сюда потыкаться. А я не боялся, работал. День и ночь. Это раньше задарма, а тут, что зрабив, твое. Что посеяв — собрав. Шкада, Чернобыль гэты, чтоб он пропав. Кто его выдумав на нашу голову?

— Ученые выдумали, — тихо вставил солдат.

— Чтоб яны сказилися, гэтыя ученыя. Хай бы лучше жняярку добрую придумали, чтоб не мучился с этой, — кивнул он на полуразобранную жнейку, стоявшую в углу двора.

— Что им жнеярка! Им надо ракеты.

— Ракеты им треба. Теперь вон дамавин не наберешься. Кажуть, в Минску уже в целлофане хоронять, правда это? А я себе зимой из сухой доски сбил, — нядрэнная домовина вышла. Так забрали! Сказали, самим понадобится. Чтоб им так умереть понадобилось...

Больно и горько было все это слушать солдату, но слов для утешения не находилось — не меньше болело свое. Он сжевал полкуска хлеба и не наелся, остаток засунул в карман.

— Дед, мне еще спичек надо. Может, имеешь?

— Нет, спичек не дам. У самого полкоробки осталось. Коли треба, могу «катюшу» дать.

— Какую «катюшу»?

Дед опять молча прошел в сени, принес небольшой коричневый мешочек, развязал и вынул «катюшу» — кусок кремня, обломок напильника и какой-то лоскут.

— Во, ударить, искра выскочит, затлеет...

— Понятно. И еще... У меня там напарник приболел. Может, чем поддержать? — виновато попросил солдат.

— Вот как! Приболел? — насторожился дед. — Атом?

— Кто знает. Но есть нечего.

Протяжно вздохнув, дед повернулся, будто с намерением куда-то пойти, но остановился.

— Что ж тебе дать? Все выгребли. Бульбочки с мешок осталось. Сказали: мы добрые, это тебе, чтоб не умер. Бери половину.

— Не донесу.

— Ну ведерко.

Они зашли в прохладную дедову пристройку, где хозяин, тяжело дыша, выбрал из какого-то ящика прошлогоднюю, с длинными белыми ростками картошку. Набралось небольшое ведерко, правда ржавое и погнутое. Похоже, не без сожаления он протянул его солдату:

— Во, болей нет. Коли б ты раней, все было. Так забрали. Не побоялись, что радиация.

— И правда — с радиацией? — обеспокоился солдат.

— Кто его ведае. Я ел — ничего, не умер, и внукам давал, как приезжали. Ну а эти сами есть не будут — на продаж повезуть, в Москву. Теперь же все в Москву везуть.

Солдат торопливо простился с дедом и с ведерком в руке быстро пошел в поле. Несколько раз оглянулся, но деда не было видно. На краю пустынного поля осталась ограбленная усадьба с несколькими деревцами в садике; солдат чувствовал, что больше не придет туда — хорошо бы сейчас унести ноги. «Как партизан, как партизан», — отстраненно думал он о себе, вспомнив какой-то фильм, что смотрел в детстве. Там партизаны несли в лес овцу, не ведро картошки. Действительно, времена изменились по сравнению с войной. Партизаны хотя бы имели винтовки...