Владимир Науменко - Код Адольфа Гитлера. Апрель

– Мы и это проверяли, группенфюрер, – ударился в объяснения Стрелитц. – Не того полёта птица. Он чист, как стёклышко, но молчит, как будто партизан, а не еврей!

– Ну, так, чёрт возьми, Оскар! Что вы колеблетесь? – в трубку проорал Мюллер. – Возьмите и поколотите его и наконец насильно заставьте его на нас работать.

– Пробовали, группенфюрер!

– Старайтесь, Оскар! Дружище, старайтесь.

Вышедший из себя, Мюллер в сердцах бросил трубку, хотя верно знал, что поступает скверно. Повторный звонок привёл его в себя. Проявив сноровку гестаповца, Мюллер опять очутился у аппарата. Взяв в ладонь трубку, гаркнул:

– Дружище, я вас слушаю!

– Мы ждём ваших указаний, группенфюрер!

Услыхав в трубке голос Оскара, Мюллер проорал в мембрану:

– Не нервируйте меня, дружище! Не медлите, а прямо сейчас поднимайтесь ко мне. Надеюсь, дружище, что уж в этот раз найти мой кабинет у вас хватит ума.

Мюллер вновь раздражённо бросил трубку, но быстро совладал с собой. Вынув аккуратно сложенный носовой платок из брюк, Мюллер вытер им уголки губ и, упрятав его назад, преобразился в делового начальника. Сел на стул, закинул ногу на ногу, лениво открыл папку с имперским орлом и весь погрузился в прочтение отчёта, что составил подчинённый. В дверь негромко постучали.

– Войдите! – шагнув из-за стола на ворсистый ковёр и уставив грозный взгляд на рисунок с альпийскими лугами на стене, где находился и аквариум, Мюллер замер в нетерпении. Любая задержка подчинённых раздражала его, но увидев перед собой троих, он воскликнул в изумлении: – Ах, это вы! Ну что ж, друзья! Рад вас у себя видеть, чертей! Проходите и проявите кажущуюся любезность к гестапо и Мюллеру.

– Хайль Гитлер! – громким голосом, как старший, Стрелитц рукой отдал честь начальнику. – Группенфюрер! Как вы и приказывали, арестованный доставлен!

– Каков орёл, а! – по достоинству оценив чинопочитание, Мюллер залюбовался Оскаром. – Люблю, когда мне вот такие молодцы докладывают по форме, но разгильдяев на дух не переношу, а сразу направляю на передовую. Пусть у русских поучатся выдержке и такту.

С ног до головы, с интересом оглядев еврея, Мюллер произнёс:

– Добро пожаловать в гестапо, герр Брук. Я вас себе представлял другим, а на деле вы простой смертный, как и все евреи, кто не успел сбежать от нас. Не бойтесь меня, герр Брук. Я не кусаюсь. По логике вещей скорее я должен опасаться вас, а не вы – меня. Что вы держите его на привязи?! – с негодующим вопросом обратился Мюллер к Зигфриду. – Не собака, чай, а человек. Немедленно освободите его от наручников, но самим оставаться на местах. Сам по себе я храбрый человек, но перед нами всё-таки живой еврей – в недобрый час переклинит его, может ещё меня и по черепу шандарахнуть.

Зигфрид было хохотнул, но осёкся. На лице Мюллера он прочёл одну звериную жестокость и беспощадность к врагам рейха, вследствие чего поторопился исправить свою оплошность.

– Теперь другое дело! – одобрительно кивнул Мюллер. – Я хотел бы с первого же дня знакомства установить с герром Бруком добрые, доверительные отношения. Не возражаете, герр Брук?

Брук онемел на месте от предложения Мюллера. В глазах того он усмотрел вызов, неотвратимость судьбы, но для себя узник точно уяснил, что по своей сути этот вопрос является провокационным. Стрелитц и Зигфрид не меньше Брука были поражены неслыханным обращением с евреем шефа. Он, они это знали, был скуп на снисхождение. Видно, сам оборот речи Мюллера так подействовал на мозг арестанта, что тот просто не нашёлся что и ответить. Отразившийся в глазах Брука ужас приободрил Мюллера, и тот продолжил в том же духе:

– Что вы дрожите, как лист бука, герр Брук? Вам-то чего бояться? Вы-то пока не в плену у русских, не в промёрзшей декабрём Сибири, а в солнечном Берлине, где сегодня слышна канонада русской артиллерии, а завтра сам город примет на себя бои, пожарища и смерть. Нас, гестапо, русские не пощадят, а вы, Брук, будете ходить у них в героях. Как же! Жертва нацизма, пацифист, несгибаемый поборник мира между странами, прямо получается какой-то всемирный еврейский Интернационал.

Никто из присутствующих не проронил ни слова. Установилась временная тишина. Воспользовавшийся ею Мюллер прикурил сигарету, отошёл от Брука, подошёл к закрытому окну, а потом, пуская изо рта колечки сигарного дыма, уселся на край стола, на мгновение закрыл глаза, тут же их открыл и, как бы спохватившись, устремил полный ненависти взор на оконную раму; и всем тогда показалось, что он как бы позабыл о существовании троих, которые в эту минуту по его произволу находились здесь, в штаб-квартире гестапо. На этого прожженного еврея, которого он мог размазать по стенке или на крайний случай расстрелять в камере, у него были свои виды. Мюллер знал чего хотел, этому наитию его научили многие годы работы в криминальной полиции Баварии, и в данный момент, поразмыслив, он избрал иную тактику поведения.