Овидий Горчаков - Вне закона

– И хорошо, что командир вовремя дал сигнал, – успокаивал Борька-комиссар недовольных. – Мы не имели права рисковать командиром – он нам нужней трофеев!..

Нас догнали наконец Кухарченко и Баженов – они позже всех покинули шоссе, прикрывали наш отход. Кухарченко – он онемел от бешеного возмущения – окинул нас испепеляющим взглядом, а пулеметчик Павел Баженов с грохотом швырнул к ногам своего второго номера десантника Терентьева пулеметные диски, которые тот впопыхах «позабыл» у дороги. Мне было стыдно за товарища и жаль этого угрюмовато-застенчивого парня с широким лицом и темной челкой. Бедняга Терентьев был готов сквозь землю провалиться и ни словом не ответил на брань Баженова. Промолчал и Самсонов, против обыкновения оставив безнаказанной проявленную подчиненным трусость.

– Не горюй, Володька! – пытался я утешить товарища. – Мы, когда «танков» напугались, всем отрядом драпанули! Выдержку в себе надо выработать, вот что!

– Легко вам говорить! – грустно сказал Терентьев. – Вы все храбрые ребята, потому и вызвались в тыл врага лететь. А я не храбрый, всю жизнь из-за этого мучился и потому, назло себе, в тыл врага полетел!

По дороге в лагерь я слышал, как Кухарченко – ему не давали покоя оставленные на шоссе трофеи – язвительно сказал Самсонову, щелкнув пальцами по его автомату:

– Ты бы, Иваныч, передал эту игрушку кому-нибудь. Она больше пригодилась бы в засаде, чем на КП.

Самсонов сдержался, ничего не ответил, метнул лишь в сторону командира боевой группы, по меткому выражению Баламута, «бронебойно-зажигательный» взгляд. Но когда я попросил обратно свисток, Самсонов остановился вдруг и яростно крикнул:

– Молчать! Молчать!..

Но мой долг – стоять на стороне капитана. «Мало ли какие соображения могли им руководить? – говорю я ропщущим друзьям. – Может быть, отряду угрожала известная одному капитану опасность?»

Все это, возможно, и так, но как тяжело, как мучительно то, что после расстрела Нади я невольно слежу за командиром, отыскиваю в нем плохое, злое и отчаянно спорю с самим собой, отстаиваю в собственных глазах командира. И Кухарченко тоже отстаиваю. Того Лешку-атамана, который храбрее всех в части воевал, лучше всех боксировал, ловчее всех снимал часовых. Да, и метче всех стрелял…

В «аллее смерти» навстречу Самсонову бегом кинулись радист Студеникин с радиостанцией, Иванов, Ефимов, еще кто-то, все с расстроенными бледными лицами. Иванов и Ефимов что-то зашептали Самсонову, а Студеникин выпалил:

– Товарищ капитан! Ребята!.. Покушение!.. Кто-то тут, прямо в лагере, стрелял в радиостанцию!..

– Молчи ты!.. – закричал Иванов.

– Тише, товарищи! – возвысил голос Самсонов. – Студеникин! Рация работает?

– Слава богу, пуля продырявила только упаковку…

– Товарищи! – негромко, волнуясь, проговорил Самсонов. – Враг попытался нанести коварный удар в самое сердце, хотел лишить нас связи с Большой землей. Среди нас предатель! Приказываю в ответ на вылазку вражеской агентуры утроить бдительность! Чтобы никакой болтовни, без паники. Я сам разберусь с этим делом, сам найду предателей! Нужны самые крутые меры, дисциплина ежовых рукавиц! Я представляю здесь командование и облечен всей полнотой власти!

Вычистив десятизарядку, я бесцельно бродил по лагерю, здороваясь с партизанами других отделений, или групп, как их чаще теперь называли, и гостями из подчиненных нам отрядов. Держался я с чувством собственного достоинства, небрежно кивая: как-никак, я помощник командира группы основного отряда!

У штабного шалаша я увидел Ефимова, Иванова, Токарева… Куда-то поедем мы этой ночью!..

В сумерках они разглядывали топографическую карту. Шепот голосов в шалаше минеров… Любопытно! Я посветил в глубь шалаша трофейным фонариком – на одеялах и подстилках развалился Васька Козлов. Склонившись над ним, сидела Алла Буркова. Она зажмурилась, но продолжала наматывать на палец прядь Васькиных волос. На лице ее было разлито выражение безмятежного, блаженного счастья, а на Васькиных губах застыла снисходительная усмешка…

– Испарись! – лениво пробурчал Козлов.

Алла тихо рассмеялась. Что-то страшное, безжалостное было в этой картине, выхваченной на миг из темноты лучом фонарика. Ведь в ста метрах от этого шалаша, в двух-трех метрах слева от «аллеи смерти», под черной ольхой, лежала Надя.

И Алла счастлива, хотя прошло всего три дня!.. Она добилась своего и тоже, наверно, не хочет думать о Наде – не моих рук, мол, это дело. А он? Как быстро утешился!..