Овидий Горчаков - Вне закона

– Этот Васька Козлов – фулюган! – вдруг громко, задыхаясь и часто хлопая белыми ресницами, дискантом выпалил Боровик. – Как он мог… Фулюган…

Иванов расхохотался жирным, не понравившимся мне смехом. Боровик скорчил зверскую мину, чтобы сдержать слезы. Баламут наморщил в раздумье лоб. А я вспомнил Надю в Москве, Надю в первые дни после десантировки, сероглазую, ласковую Надю, ту, что совсем еще недавно, сидя у костра в венке из ромашек и колокольчиков и мечтательно глядя в огонь, напевала чистым звонким голоском: «Ночь над Белградом тихая…»

«Не хотиться ль вам пройтиться в Могилев?» Нет, это неправда, это не может быть правдой!

В Заполянье, следующей за Александровом деревне, куда мы опять влетели чертом, мы ввалились в хату, где жила Аленка – девушка-связная, она часто ходила по заданию нашей разведки в Могилев и Пропойск.

В горенке было темно, душно, пахло перекисшим тестом и деревянным маслом. Слабо мерцал фитилек лампадки под черной иконой. Сквозь щелястые ставни пробивались редкие лучи солнца. Они рассекали блестящими лезвиями плотную темень, искрились мириадами порхавших пылинок, золотили образок в темном углу. С полатей слышались приглушенные рыдания. Покрытая черным платком старушка, отворившая нам дверь, стояла молча и недвижно у порога, прислонясь к косяку, сложив под фартуком руки. Ручной жернов в темном углу, светец с незажженной лучиной, слева у дверей кросна – деревенский ткацкий станок.

– Что тут у вас стряслось? – спросил Баламут. – О чем плач? Где Аленка?

Тревожно застучали ставни на ветру. Дребезжало стекло в заплатанных окнах. Под ногами стонали подгнившие половицы. Странное дело, по полу раскидано разное добро – пронафталиненная одежда, белье, калоши.

С печи кто-то слез и стал перед нами, старчески покашливая.

– Не бойся, папаша, это я, – бодро загромыхал Иванов. – Дрыхните еще, что ли, или, это самое, болен кто?

– Давай, папаша, показывай свою Алену! – рассмеялся Баламут. – Говорят, красивая она у тебя. Может, жениха подберем!

Минут через десять нам все уже было известно. Какие-то неизвестные «черные» люди нагрянули ночью в Заполянье, грабили, искали всюду самогон, деньги, шарили в божнице, за образами, выбрасывали из люлек детей, пытали мирных сельчан. Перед уходом, сказал старик, они «згалтовали» трех заполянских девок, среди них и Алену, девятнадцатилетнюю связную нашего отряда.

Я хотел спросить, что значит «згалтовали», и вдруг понял.

– Они себя за партызанов выдают, – угрюмо закончил старик. – Только среди вас мы не видели таких. Последние деньги из старухиного чулка выпотрошили. Венчальные свечи забрали. Старухину спидницу, что к гробу припасла, на портянки порвали.

Никто не притронулся к стылой пшенной каше, поставленной на чисто выскобленный стол безмолвной хозяйкой. Плач на полатях не унимался.

– Руки на себя, горемычная, грозится наложить. Не уберег. А я ее в строгости держал, по-старинному, на улицу у меня Аленушка только из-за занавесочки глядела, в щелочку…

Хозяин распахнул скрипучие ставни, но солнечный свет казался холодным и резким.

Мы увидели развороченный дедовский окованный сундук, следы грязных сапожищ на половицах, растоптанные окурки, девичьи мониста и ленты. В хате было накурено – никто не проветривал ее после ночных гостей… Стало понятно, почему пахнет перекисшим тестом – хозяевам было не до хлеба. «Значит, бандиты были здесь совсем недавно… – По спине продрал морозец. – Значит, недалеко ушли…»

– Куда ей теперь, порченой? – бормотал старик. – И так из-за войны засиделась в девках, а теперь и вовсе вековухой доживать!

На бревенчатой стене – осколок зеркала на гвоздях. Девичьего зеркала – догадался я.

– Утром на деревне листовки нашли, – сказал хозяин, доставая из кисета бумагу. – Почитайте!

«Белорутины! – взывала листовка. – Фюрер вас любит. Он знает о кровавых зверствах и грабежах партизан. Фюрер защитит вас от лесных бандитов. Всемерно помогайте властям в их борьбе против большевистских партизан!»

– Как нам найти этих гадов? – мрачно, с угрозой спросил Баламут, когда мы собрались у подводы. Он рванул ворот: – Душно до чего!

Ветер стих, припекало сильней.

– А может, не стоит, ребята? – неуверенно произнес Иванов. – Попадем в переплет. И гроза вроде собирается…

– Ты что, не понял, голова, – взорвался Баламут, – что это из-за их художеств грозит расстрел Длинному, Шорину, Терентьеву?!