Овидий Горчаков - Вне закона

Еще одна походная ночь. Долгие переходы, короткие привалы, соленый пот на языке. Ночь провожает нас трассирующими пулями срывающихся с небосклона звезд, ракетными вспышками луны, вылетающей из-за туч, выстрелами сучков под ногами. Бесконечная, тревожная ночь. Переправа через Сож. Река вдвое шире Прони, втрое – Ухлясти. Ночью с середины Сожа не видно берегов. Западный берег – высокий, крутой. Луны нет, и нос лодки теряется в темноте. Уключины смазаны солидолом, чтобы не скрипели. Слабые всплески весел. И вдруг – взрыв яростной ругани в кромешной тьме. Оказывается, вторая плоскодонка опрокинулась вместе с Кухарченко, и мотоцикл пошел ко дну. Новый шумный всплеск, и слышится следом нервный смешок Токарева:

– Это Кухарченко ныряет. Забулькала голубая хрустальная мечта его детства…

Стычка с группкой пьяных немцев, приходивших к «девочкам», в захолустной деревушке. Ухажеры взяты врасплох. Баламут под гармошку поет, веселя отряд: «Ой не ходы, фрицу, ты на вечерницу!..» Снова появляются подводы, достаем кое-что из еды, жуем на ходу. Кухарченко, выдув фрицев шнапс, вдруг ошарашивает всех, заревев в три ручья:

– Гы-ы!.. Да когда еще я другого такого достану!.. Гы-ы!.. Да он мне дороже самого лучшего друга был!..

И снова теплая Алесина рука в моей руке, голубовато-зеленые Алесины глаза…

Пасмурным ранним утром отряд останавливается в чахлой, изрезанной торными дорогами рощице. Дубки тут еще совсем зеленые, и только в росистой траве под деревьями попадаются тронутые желтизной листья с оранжевыми жилками.

Мы разводим костры и ходим с котелками по воду в болотце с окнами прозрачной воды. Сырая осина стреляет в костре, шипит, дымит. Густой белый дым стелется по траве, ветер подхватывает его, рвет в клочья, швыряет в мокрые кусты, где дым застревает, как вата. Под моим присмотром вода наконец закипает в плоском немецком котелке с крышкой. Мне дорог этот котелок. На нем выцарапано незабываемое имя «Надя»… Баженов приносит откуда-то щепоть серой соли. Алеся получает у хозяйственников ржаную муку для раненых. Котелок – на троих. Баланда почти готова. Здоровым сегодня завтрак не положен. На обед обещают суп со свининой. Огромный, почти с бегемота, боров, пудов на десять, конфискованный ночью у какого-то старосты, оказался к утру обглоданным – ребята тайком срезали с него все сало и съели несоленым.

– Ну, как дела у инвалидной команды? – преувеличенно бодро спрашивает у раненых, подходя к нашему костру. Щелкунов. – Баланда готова? Меня в компанию берете? У вас что? Заправить нечем?

– Баланду дымком заправили. А Ольга самсоновская целый котелок зажимает, – грустно отвечает Казаков, напарник Бурмистрова по котелку.

– Врешь! – хмурится Щелкунов. – Не знал я, что у нас еще капиталисты имеются. Раскулачим!

Боков идет мимо, выскребывая на ходу котелок. Румянец его заметно спал. Он только что вернулся из Хачинского леса.

– Ну как там, в нашем Хачинском лесу? Самарин тоже вернулся?

– Сейчас пошурую насчет добавки и Самсонову доложу, – отвечает Боков. – Советую послушать. Самарин голодным спать завалился. Мы на конях туда и обратно…

Щелкунов вдруг расплывается в радостной улыбке, подмигивает нам и говорит:

– Да ты, Васек, никак баланду трескаешь? Не жирно. А где же сметана, яйца и молоко?

Боков даже подскакивает от неожиданности:

– Сметана, яйца? Разве есть у кого?

Щелкунов смеется. Мы улыбаемся, не понимая еще, куда он гнет.

– А в Москве-то тебе, – говорит злорадно Владимир, – восемьсот граммов хлеба на день полагается, маслица трохи, сахарок, картошка, крупа…

Боков глядит на Щелкунова в недоумении.

– А ты вспомни, – продолжает тот, – что ты после Вейно говорил, когда маслозавод мы разгромили. Думал – на курорт приехал, на санаторное питание…

И мы все сразу вспомнили тот далекий июньский день после разгрома Вейно, кадки с маслом, бидоны с молоком, ящики яиц… Что ж, партизанское счастье переменчиво!..

Боков, усмехаясь глазами, вешает голову.

– Да, брат, – говорит он, – и пивка в Москве можно выпить – в очереди только постоять надо.

– То-то, – торжествует Владимир. – Теперь затягивай ремень потуже. А эти пока еще ничего себе живут, – оглядывается он на Самсонова.

Еще издали мы услышали приглушенный хор раздраженных голосов, у командирского костра нередко теперь грызутся друг с другом Самсонов и Кухарченко, Ефимов и Козлов. Все они разные люди, одно у них общее – то, что нет у них таких, как у меня, друзей-товарищей. Ослепленные поклонники, подхалимы есть, а друзей нет.