Овидий Горчаков - Вне закона

Поскрипывает немазаное колесо тряской санитарной подводы. Пахнет конским потом и кровью раненых. Солома в телеге – липкая, мокрая. Ночные тени, лениво и неохотно цепляясь за придорожные кусты и прячась под нижними лапами елок, сползают с ухабистой лесной колеи, с корневищ, больших и частых, как шпалы, неприметно растворяются в предзаревом жидком тумане, сиреневой влажной пеленой окутавшем землю. Высоко над головой изломанной узкой дорожкой светлеет небо. Вот подул предрассветный ветерок, словно вздохнула земля, просыпаясь после тяжкого ночного кошмара. На лицах живых высох пот. На лица убитых ложилась утренняя роса.

Онемевшая сразу после ранения рука отходит, оживает, как после наркоза, наливаются болью и рука и плечо, но боль пока еще терпима.

Закрыв глаза, прислушиваюсь к говору:

– Эй, кто на подводе? Ну как, сильно болит? А рядом с тобой кто?

– Митька Коршунов. Локоть ему раздробило.

– Знаю. Сам перевязку ему в бою делал. Сашко Покатило тут?

– Тут. Без памяти лежит. Закрой, Вань, глаза ему – вишь, белеют.

– Сердце-то бьется? Ох и всыпят нам фрицы за эти Никоновичи! Теперь держись!

– Бьется… А здорово они в натуральном виде драпали!

– Капитан наш молодец! В самой гуще был…

– Какой там молодец, сказал тоже. Управление хреновое было, связь слабая! Другие командиры, вот они молодцы, особенно Полевой, Дзюба…

– Ох и печет! Потише, ездовой! Не мешки с житом везешь!

– Убери сапожищи-то! Салом воняют!

Это мои сапоги воняют. Гуталина у нас нет, и я с вечера намазал их несоленым салом с сажей.

Друзья умолкают. Лениво ворочаются мысли в усталой после боя, неохотно работающей в этот ранний час голове. Почему-то вспоминаются прошлогодний август, трудфронт, окопы под Рославлем… Наконец-то перекур. Два месяца на трудфронте! То дневная смена, то ночная. Вкалывали от зари до зари, с перерывом на обед. Жидкий суп с хлебом. Сквозь драные брезентовые рукавицы сочатся кровавые мозоли. «Перекур!..» «Беженцы говорят, Минск сдали!..» «Провокация!..» «Вчера с пятнадцатого участка все бригады сняли, в Москву отправили…» «Приступить к работе!..» Черт побери, еще пять кубометров до отбоя нужно выбросить! В этом году не придется учиться… Вряд ли успею повоевать. Опять опоздает мое поколение. Интересно, если война через год не кончится, где я тогда буду?

И вот прошел год…

– Не хнычь! Без тебя тошно.

– Захнычешь на колдобине такой. Больно небось.

– И откудова столько немчуры в Никоновичах взялось?

– Не слыхал разве? Вечером туда штаб полка с охраной прибыл – командиры в документах вычитали…

– Точно. Полк этот из двадцать восьмого отряда эн-эс-ка-ка – национал-социалистского моторизованного корпуса.

– Их там, поди, человек двести с лишним набралось…

– Брешешь!

– А Котиковы, а? Рабочая кость!

– У нас какие потери, не слыхал?

– Четырнадцать человек. У Юрия Никитича спрашивал.

– Да, брат, здорово Покатило шандарахнуло, такую дырину листом подорожника не залепишь, до свадьбы, пожалуй, не заживет.

– Смотрите, хлопцы, что за пазухой у меня! Колбаса, коробка с конфетами, бутылка… Думал, с вином, а она с нарзаном нашим, советским. Фрицы-то уж до Кавказа доперли, нарзаном балуются.

– Ох и печет!.. А в сумке у тебя что?

– Давай поглядим, кого я ухлопал. Он меня, сукин сын, ранил. Три вершка в сторону – и капут… У тебя рука здоровая. Вынь-ка бумажник из левого кармана…

– Кто на передней подводе? Что молчат, как мертвяки?

– Мертвяки и есть. Котиковых везут, Мурашеву, Евсеенко…

– Ну, что в документах сказано?

– Не разберу. Темно… Штандартенфюрер какой-то. А звать покойника Отто Бюхс. Начальник вердорф – вооруженной опорной деревни. И номер тот же – второй – и национал-социалистический корпус. Это он меня, подлец, ранил.

– Дзюбовцы одного полковника ухлопали – полковника Люденшельда.

– Потише, ездовой! Не мешки с житом везешь!..

– Эх, война, война! Какая только паскуда тебя выдумала!

Вот я и ранен. Хотя это не первая рана. Первой тяжелой раной была, конечно, Надя. Потом – Богомаз, Кузенков… Плечо заживет, а заживают ли такие, душевные, что ли, раны? Нужно ли, чтобы они заживали?

Светлеет дорожка над головой. Санитарная подвода – обыкновенная хлебная телега с высокими грядками – подскакивает на корневищах, осями сдирая кору с придорожных деревьев. Пешая колонна обгоняет нас. У бойцов воспаленные от дыма, жары и напряжения глаза, серые лица, следы копоти на одежде. Ни один не проходит мимо, не наградив раненых каким-нибудь неловким, грубовато-нежным знаком внимания и участия. Кто протянет плитку трофейного шоколада, кто о самочувствии спросит, а кто просто подарит почтительный и соболезнующий взгляд. А мимо передней подводы, наглухо закрытой плащ-палатками, проходят молча, не задерживаясь, порой с тяжким вздохом. Там – Котиковы, Мурашева. Набрякла солома. Падают и падают в пыль дороги черные капли.