Овидий Горчаков - Вне закона

Ветер разносил по площади разноцветные хлопья бумаги. Агроном, зорко охраняемый Баженовым, в оцепенении глядел на свои галоши, скривив губы в застывшей усмешке. Кухарченко содрал флаг, скомкал красное полотнище с черной свастикой в белом круге и швырнул его с трибуны под ноги сельчан.

– Я не мастер трепаться, – заявил Кухарченко. – Не из тех я говорунов, которые и двух слов не могут сказать, не вставив промеж них доклад о международном положении. Дело ясное, хватит и двух слов – бей немца! Правильно я говорю?

– Правильно! – зычно крикнул в толпе бравого вида усач и спрятал голову.

– Но кроме фрицев есть еще иные гады, отечественного, так сказать, производства, – зловеще прогремел Кухарченко, буравя толпу остриями зрачков. – Вас тут душит всякая сволочь. Нам она тоже хода не дает. Зазря коптит небо. Вот один из них! Ишь, стерва! Набил плечи ватой, галоши надел! Як блысну!.. Сунь ему, Черный, свинг круговой!

Агроном, здоровенный мужчина, только качнулся да шляпу потерял от удара кулаком в челюсть. Он сразу же выпрямился, обвел толпу презрительным взглядом. С вызовом, с отчаянной решимостью натянул он шляпу на бритый череп.

Кухарченко продолжал:

– Среди вас есть иуды-полицаи. Где они?

Толпа крестьян перестала быть единой массой, разбилась, не трогаясь с места, на отдельных, обособленных друг от друга людей.

– Ну? Где же ваша гражданская совесть? Вместе с поставками фрицам отдали?

В затаившей дыхание тишине слышно было, как раз-другой хлопнул крыльями аист на крыше. Ветер взвихрил столб пыли у трибуны.

Неподвижная толпа всколыхнулась, раздалась вдруг и вытолкнула из самой своей гущи робко упиравшегося мужика. Бравого вида мужчина с лихо закрученными усами нагнулся, чтобы поднять сбитую с головы фуражку. Он поднял ее, снова уронил и так и остался стоять, понурив голову, высокий, сутулый.

Кухарченко соскочил с трибуны. Его мигом поглотила толпа. Поднялся галдеж. Партизаны смешались с крестьянами, взяли под охрану агронома и полицая.

– Кончай сходку! Оглушили, черти, – отмахивался Кухарченко от наседавших на него сельчан. – Говорю вам, взяли… Десять городов – Смоленск, Тулу, Рязань…

К нему подошел ветхий старичок с окладистой бородой патриарха и скрюченный, как екатерининская береза на шляхе, и, волнуясь, зашепелявил:

– Послухай меня, командир. Не печальники мы полицейские. Вот этого господина из Могилева судить надо по всей строгости. Ибо еще в старых книгах сказано: «Жить нам в мире-любви о Господе, не делить по себе свет солнца красного, не межевать землю-матушку, а жить всем надо жизнью обчею…» А вот урядник… уряднику я ни сват ни брат. Он нам по своей воле лиха не делал, не злыдень он. Что пустая башка, это верно. И в полицию сдуру пошел. Силком винторез ему всучили.

– Золотые слова! – живо подтвердил урядник. – Истинно сдуру!..

– Все патроны по галкам расстрелял, – продолжал старик. – Так проучить его надо – шомполов, что ли, влепить… Мне ты обязан поверить. Воля ваша, конечно. Я сам старый солдат и в партизанах был. И сын у меня старшиной в кавалерии. И сход скажет. Народ вот поспрошай!.. И пошли вам Бог совета да разума! А в полицию с обиды он подался. Приехали тут с области, немец уж рядом, за Днепром, стоял. Давай письмо Сталину писать – на оборону, мол, ура, последнее отдам! И по ошибке ему, уряднику, слово дали. А тот и сказал: «Чего отдавать-то, когда собаку из-под стола приманить нечем». Его тут же забрали, по этапу погнали, да немец, выходит, освободил. А нешто он виноватый? Виноватый вон тот, – показал он на агронома, – он из области тогда приезжал!..

– Ну нет! Ты мне, дед, тут арии не разыгрывай! – отрезал Кухарченко. – «Шомполов»! У нас не старый прижим, и где это видано, чтобы партизан уряднику спуску давал?! Веди-ка, Витька, урядника в хоромы его, раскулачим для начала, а потом в распыл пустим.

Урядник едва плелся, и мне приходилось подталкивать его сзади. Проходя мимо полуразвалившейся хатенки, он неотрывно смотрел бараньими печальными глазами на ее мутное оконце, наполовину заткнутое тряпьем, без ставен и наличников, потом, когда ему пришлось идти боком, чтобы видеть эту халупу, он вдруг круто повернул назад, зашагал к висевшей на одной петле калитке.

Сложенная из старых и тонких еловых бревен хатенка с облезлой и растрепанной кровлей из побурелой, с темными пятнами плесени соломы, подпертая с разных концов бревнами, стояла словно калека на костылях. Ни клуни, ни хлева, ни клети. Пустой двор, чахлый огородик. Роскошная рябина, будто боясь запачкаться о нищее человеческое жилье, свесила подальше ярко-красные гроздья.