Овидий Горчаков - Вне закона

– В случае чего, – напутствовал их командир, – ищите нас на запасных явках в условленное время.

Не было ни прощальных слов, ни рукопожатий. Молча проводили мы взглядами наших товарищей, молча прислушивались к удалявшемуся в кустах мокрому шелесту.

Ночью почти не спали. Сменившись с поста, я увидел под плащ-палатками мерцающие огоньки папирос, услышал чье-то осторожное покашливание. Пахло то легким табаком, то крепчайшей гдовской махоркой. За угрюмым шорохом дождя и шумом ветра послышался еле уловимый звук длинной пулеметной очереди. Забегали, запрыгали в темноте папиросные огоньки, зашевелились под накинутыми венгерками товарищи.

– По компасу, Барашков, засеки, – услышал я взволнованный шепот Самсонова, и через минуту голос нашего следопыта:

– Нет, не там, северо-восточнее…

Новый выговор, полученный мною утром от командира, долго не давал мне покоя. Я и злился на Самсонова, и думал: «Ничего! Я докажу тебе. Погоди! Вот попадешь в переплет – спасу тебе жизнь! Может быть, меня ранят, когда я тебя буду спасать, – хорошо бы только не очень сильно, – вот тогда ты увидишь, что я за человек, пожалеешь, что ни за что ни про что накинулся на меня!»

Рано утром всех нас разбудил встревоженный оклик часового – на посту стоял Шорин. Мы схватились за оружие. Но тут же раскатился по лесу звонкий, задиристый смех Лешки-атамана. Мы кубарем выкатились из-под плащ-палаток на мокрую траву.

– Вставай, поднимайся, люд голодный! – весело крикнул Кухарченко, сбрасывая на траву набитый до отказа мешок. Все обступили его и Бокова, с нетерпением ожидая рассказа о первой вылазке. – По-р-р-рядок полный, – сообщил Кухарченко, напирая по-белорусски на букву «р». – Фриц здесь непуганый. Тишь кругом такая, что скучно делается. Зашли мы к нашему бородачу, добро выпили и смачно закусили. Закусь у него фартовая, а женка не жадная. Закрома пустые, все добро в ямах – от немцев прячут. Прошлогодний урожай, говорят, рекордный был. Наезжал третьего дня комендант из Пропойска, проверял, как прошел весенний сев. Обещал землю раздать крестьянам, но самовольный раздел запретил этот пропойский комендант. Новый трюк! Незадолго до нас карны отряд – карательный, значит, – прочесал этот лес. Ты, Барашков, был прав. Но кого фрицы искали – дело темное. Бородач – парень верный, и он говорит, что партизан в этом районе не было и нет. Связи у него ни с кем нет. Выходит, мы и взаправду робинзоны. Дык што ж будем рабить, начальник?

– Вот те на! – проговорила Надя. – А в газетах еще с прошлого года столько про партизан пишут!

– А вообще-то он слыхал о партизанах? – спросил помрачневший Самсонов, нервно потирая заросшие щеки.

– Слыхал… из времен Гражданской войны, – махнул рукой Кухарченко. – Зимой, верно, прошел тут слух про какого-то лихого партизана Богомаза… Да, говорят, разбили его немцы. Ну, мне и Бокову пора на боковую! – скаламбурил он. – Подробности потом. Или вот у Васьки спросите…

Но Боков уже забрался под плащ-палатку, натянул на голову венгерку и безуспешно пытался укрыть ее короткими полами ноги. Мы занялись мешками и, обнаружив в них несколько караваев хлеба, большой – толстый, в четыре пальца, – шматок сала и даже бутылку с медом, немедленно принялись было завтракать, но Самсонов приказал распределить продукты и расходовать их крайне экономно. Бутылку с медом командир великодушно отдал девушкам, но они настояли на дележке этого лакомства. Даже хлеб был удивительно вкусен, хотя в нем и было больше картошки и мякины, чем жита. О сале и говорить нечего – оно так и таяло во рту.

Володька Щелкунов поразил меня неожиданным замечанием.

– Братцы! – сказал он вдруг, перестав жевать, с оттопыренной щекой, глядя с благоговением на ломоть хлеба. – Да знаете ли вы, что вы лопаете? Этот хлеб посеяли, сжали, обмолотили в прошлом году!

– Ну и что? – уставился на него Кухарченко.

– Да это хлеб сорок первого года! Дождем кровавым политый, пожарами опаленный, пулями кошенный! Хоть в музей его!..

Кухарченко, пристально поглядев на Володьку, выразительно покрутил пальцами у виска.

– Эх, сейчас бы к этому музейному хлебу да меду чайку горячего! – мечтательно, но совсем в другом лирическом ключе сказала Надя. – Четвертый день на сухом пайке, на сухом да на холодном. И когда только этот могилевский дождь кончится? – И она со злобой взглянула на пасмурное небо, на мутно-серые тучи, которые, казалось, рвались о верхушки сосен и истекали потоками проникавшей всюду воды.