Николай Горулев - Прощайте, любимые

На мостике через Дубровенку остановились. Ивы вдоль речушки покрылись инеем. Белели высокие холмы по берегам. Кое-где в домах еще светились окна. Строптивая Дубровенка не поддавалась морозу — он сковал льдам лишь берега ее, а на стремнине еще шумела вода, торопясь под днепровский лед.

Молча пошли в крутой переулок, остановились у калитки Вериного дома.

Начал падать тихий пушистый снег.

— К оттепели, — сказал Сергей.

— Ну, и пусть, — дрогнувшим голосом ответила ему Вера.

— Смешно. — Сергей прислонился спиной к забору. — Вчера был 1940, а сегодня уже 1941. Целый год мы протанцевали.

— Дитя... — улыбнулась Вера. — Ну чистое дитя. Пора тебе баиньки, не то папа с мамой заругают. — Она протянула руку, и Сергей тихонько пожал ее. Рука была в мягкой тонкой варежке, белой, как снег.

Вдруг Вера бросилась на грудь Сергея и заплакала.

Сергей опешил:

— Ты чего? Что с тобой, Верочка?...

Вера подняла заплаканное лицо, слабо улыбнулась:

— Люблю я тебя... Глупый ты мой... Давно люблю... С того самого дня, как в актовом зале писали за Милявским конспекты... Но бегала от самой себя, дура набитая...

Сергей не дал ей договорить. Он целовал ее губы, глаза, щеки, ощущая соленый привкус слез, и задыхался от нахлынувшего счастья.

— А я боялся...

— Глупый ты мой...

— А зачем же тогда Милявский?...

— Пустое все это...

— Навсегда?...

— Навсегда... — Ну, как мы с тобой провели этот бал? — спросил Федор у Эдика, когда они вышли на улицу,

— Почему это мы с тобой?

— А потому, что я произносил вступительную речь, а ты читал стихи.

У общежития Федор остановился,

— Слушай, Федя, — Эдик взял его за пуговицу пальто. — Ты действительно веришь, что для нас 41 год будет самым счастливым?

— Как тебе сказать... — задумался Федор. — Немножко верю и немножко нет. Как-то тревожно все-таки...

— А зачем же такую речь произносил?

— Для настроения. Ты считаешь, что я не прав?

— Мне показалось, что ты говорил и не верил в собственные слова. Боюсь, что другие это тоже почувствовали.

— А мне можно высказаться в твой адрес? — спросил Федор.

— Я, между прочим, все жду, когда кто-нибудь из вас скажет о том, что я сегодня читал.

— Хочешь правду? Ты читал зарифмованную передовицу газеты. На все стихотворение — два-три свежих образа.

— Спасибо.

— Только, пожалуйста, без обиды.

— Не говори чепухи. Ну, до завтра, Федор рассмеялся.

— Видишь, как критика травмирует. Ты даже забыл, что это завтра уже наступило.

— Опечатка, — сказал Эдик, пожимая на прощание руку Федора. — А как тебе нравится женоненавистник?

— Молчи, — предупредил Федор. — И никакого намека ему. А то сбежит, как гоголевский жених, в самую ответственную минуту.

Иван никак не мог уснуть. Серыми стали окна. Наступал январский рассвет. А он все перебирал в памяти события новогоднего вечера. Такого еще не было. Он вспоминал улыбку Виктории, постоянное удивление на ее игривом веснушчатом лице, их расставание. Хорошо бы встретиться в Гродно... Вспомнились дни, когда Иван с матерью получили вызов от Виктора. Это было накануне первой годовщины освобождения западных областей Белоруссии.

На Гродненском вокзале их встретил Виктор с дочерью, удивительно похожей на него. Виктор был совершенно седой, с глубокими морщинами на лбу.

Мать долго стояла с ним в обнимку, смотрела в лицо и плакала.

Иван топтался с чемоданом в руках, ожидая очереди поздороваться с братом,

— Постарел ты, совсем постарел... — сквозь слезы говорила мать. — И очень похудал. Ты не хвораешь?

— Ничего, мама, теперь скоро поправлюсь, — сказал Виктор и обнял Ивана. — А ты вон как вытянулся. Настоящий мужчина! Ну, знакомьтесь с моей дочкой Ириной... — Виктор взял мать под руку. — А ты, мама, тоже не помолодела, что поделаешь с этими годами — идут и идут. Задержать бы хоть на немного, да не получается... Вон наша машина стоит. Поедем прямо в больницу — нас Варвара ждет.

Из писем Виктора Иван с матерью знали, что по доносу провокатора Варвару схватила дефензива. После пыток бросили в тюрьму. И вот уже год, как Варвара лежит по больницам.

Пока ехали, Виктор показывал город. Была пора золотой белорусской осени. Светило нежаркое сентябрьское солнце. В парках и скверах города желтые и багряные листья висели, как праздничные гирлянды, узкие улицы были застроены домами различных стилей и эпох. В центре города, у площади, — величественный костел иезуитов. Иван ехал по городу, словно по залам громадного музея.