Николай Горулев - Прощайте, любимые

— Сейчас... Сейчас...

И тут снова первым нашелся дядя Мотя. Он схватил в фойе стул, подал Эдику и захлопнул дверь, так как в эту минуту в зале погас свет и начался сеанс Эдик приставил свой стул к стулу Маши и сразу почувствовал облегчение.

«И дернул меня черт приглашать девушку без билета. Позор какой, не обеднел бы, если бы купил ей какое-нибудь крайнее в ряду место, к которому можно тоже поставить приставной стул... А дядя Мотя, дорогой дядя Мотя, как он выручил, — думал Эдик. — И все это у него легко получается, как будто всю жизнь он встречался с такими вот молодыми девушками». Единственно, что не понравилось Эдику, — это его «барышня». Мог бы сказать что-нибудь более современное.

Эдик проводил Машу домой. Болтали о всяких пустяках. Наконец Эдик спросил:

— А почему я не видел тебя в нашей школе? — А я учусь в соседней.

— В каком классе?

— В девятом.

— Мы, оказывается, одногодки.

— А почему ты работаешь?

Эдик ответил. Маша на некоторое время задумалась, а потом сказала:— Это хорошо — работать и учиться.

Им встречались, их обгоняли парочки. Одни шли под руку, другие в обнимку, Эдик смотрел на них и завидовал, но сам не решался взять Машу под руку. Где-то в начале их грязного переулка им надо было обойти лужу. Эдик на какое-то мгновение поддержал Машу под локоть, а потом смутился и отпустил. Может, он бы и осмелился после этого, но в переулке даже рядом нельзя было идти. Пробирались по одному вдоль заборов по узенькой тропке.

У своей калитки Маша сказала:

— Ну вот я и дома. До свидания,

Эдик не решился ее удерживать. Она протянула руку, маленькую, мягкую, и Эдик почувствовал, что не может ее сразу выпустить из своей руки. Так они стояли долго, молчаливые, словно прислушиваясь к самим себе, словно стараясь угадать, что случилось с ними в эту минуту.

В доме скрипнула дверь. Эдик испуганно выпустил руку Маши.

— Это ты, доченька?

— Я.

— Иди домой, завтра рано вставать.

Дверь захлопнулась. Эдику стало неловко за свою минутную трусость, за то, что он отпустил руку Маши, и ему захотелось уйти. Но Маша снова подала на прощание свою маленькую ладонь, и они снова стояли, молчаливые и настороженные, и снова скрипнула дверь, и снова голос матери, ворчливый и недовольный, позвал Машу домой.

— Иду, мама! — ответила Маша и сказала: — Ты понимаешь, по-моему, человечество разделено на два враждующих класса — на старых и молодых.

— Старые ведь были когда-то молодыми, — возразил Эдик.

— Человек способен забывать, — заметила Маша и легонько пожала его руку. — Ну, до свидания.

— А когда оно будет?

— Этого я не знаю, — сказала Маша. — Самый занятый человек — это ты, от тебя все зависит.

— Хорошо. Ты на какой смене?

— На первой.

— Завтра я подойду к концу твоих уроков.

— Нет, нет, к школе не подходи, — горячо запротестовала Маша. — Ты хочешь, чтобы меня на смех подняли?

— Мало ли по какому делу...

— Нет, нет и не подумай. Лучше всего в свободное время приходи к нам домой. И враждующий класс будет спокоен...

Эдик улыбнулся, пожал ее руку:

— Добро.

Он шел, нет, он не шел, а летел домой, как на крыльях, он ничего не замечал вокруг, а только перебирал в памяти каждый жест, каждое слово Маши.

Маша прочно вошла в жизнь Эдика. Она стала ему необходима, как друг, без которого он не мог принять серьезного решения, с которым обязательно надо было посоветоваться, с которым просто приятно было говорить и молчать, который понимал тебя с полуслова и без слов.

Иногда Эдик приходил к ней домой раньше намеченного времени или Маша задерживалась где-нибудь, и тогда Эдик общался с «враждующим» классом. Мать Маши — Светлана Ильинична — обязательно усаживала его за стол выпить чашку чая, но этого чая фактически не было, а был самый настоящий обед с борщом, с картошкой и компотом. Первое время Эдик стеснялся, жевал потихоньку в кулак.

А потом как-то сказал, улыбнувшись:

— И зачем это вы меня так усиленно подкармливаете?

Светлана Ильинична ответила без тени улыбки:

— Чтобы Машу мою не обидел.

— Да вы что! — воскликнул Эдик и даже вскочил из-за стола. — Разве ради этого меня надо кормить, я и без этого.

— Тише, тише... — успокоила его Светлана Ильинична, — садись. А то остынет все. Теперь среди вашего брата разные охломоны попадаются. А Маша у меня одна. — Светлана Ильинична отвернулась и молча пошла на кухню.

Эдику показалось, что она заплакала. Почему?

Отец Маши Григорий Саввич бывал дома редко — ездил с какой-то бригадой сантехников по районам. А когда возвращался и случалось ему встретиться с Эдиком — тут уж была беседа на самом высоком уровне. Григорий Саввич обязательно выставлял на стол бутылку — то наливки, то ликера, то «Московской», настоенной на каких-то травах. Эдик не понимал — эта встреча была предлогом для того, чтобы еще раз приложиться к рюмке, или действительно ради компании, как утверждал Григорий Саввич. Так или иначе, но Эдик вынужден был пригубить, а Григорий Саввич считал своим долгом осушить бутылку до дна, чтобы «за жизнь», как он выражался, поговорить в полном масштабе.