Николай Горулев - Прощайте, любимые

Увидев на пороге Машу и Эдика, Светлана Ильинична всплакнула, потом торопливо накрыла на стол. Пришел со двора Григорий Саввич, вымыл руки и устало опустился на диван.

— Папа, что все это значит?—спросила Маша.

— Это значит, доченька, что я теперь не просто ремонтник, а шишка на ровном месте.

— Значит, ты предатель?

— Сумасшедшая. Так можно и оскорбить, между прочим, родного отца. Ни за что ни про что. Просто один тип командует в районе сельхозуправлением, а мне доверил восстановление МТС.

— И вы их будете восстанавливать? — Эдик бросил взгляд на Григория Саввича.

— Как бы не так, — возмутился Григорий Саввич. — Я и согласился только для того, чтобы это дело завалить.

— Вас расстреляют, — спокойно заметил Эдик, — За что? — притворился Григорий Саввич.

— За саботаж.

— А я буду в стороне, потому что партизаны...

— Где они? С ними еще надо установить связь, — наступал Эдик.

— И свяжусь, — твердо обещал Григорий Саввич. — Что я, хуже других, или мне советская власть не дорога... Где-то за Гуслищанской МТС объявился какой-то Березняк.

Маша в халатике выскочила из соседней комнаты, — где она переодевалась, и бросилась целовать отца:

— Папочка, ты золото, ты находка, ты самый... самый замечательный...

— Да ты что, егоза? — смущенно улыбнулся Григорий Саввич. — Я пока только предполагаю, а как оно будет, кто его знает...

— Нам надо людей спасать, — нахмурился Эдик. — Куда им деваться после бегства из больницы?

— Понял, все понял, — серьезно сказал Григорий Саввич и встал с дивана. — Дайте мне сроку два-три дня...

— Ну, садитесь, садитесь за стол! — звала Светлана Ильинична. — За этими вашими делами и поесть будет некогда.

За столом Эдик спросил:

— А что у вас шофер? Молчун какой-то...

— Теперь, сынок, — сказал Григорий Саввич, — самое дорогое в человеке. Думаешь, я так, с бухты-барахты схватил лишь бы кого? Шутишь. Я ведь знал, что если дают машину, значит, можно будет выезжать из города, раз выезжать, мало ли что может случиться. А тут в нашем переулке пригрела одна вдова военного шофера. Он вместе с машиной горел, раненый. Она спасла его, выходила. Он так и прижился. Встретился я с ним пару раз — чую, рвется он из дому, то ли к фронту, то ли куда в лес. Наши, говорит, скоро вернутся, а я, выходит, под вдовьим подолом отсиживался. От фронта я его отговорил, а на работу взял. Ты не смотри, что он молчун, — за дело в огонь и в воду...

Эдик поужинал и стал прощаться. Маша вышла с ним за калитку. Была она в легком тонком халатике, такая домашняя и близкая. Эдик прижал ее к себе и поцеловал.

— Машенька, — шепнул он, — давай еще раз поговорим с матерью. Это ж просто издевательство.

Маша улыбнулась, провела маленькой ладонью по его небритой щеке, поднялась на цыпочки и поцеловала Эдика.

— Родненький мой, — горячо зашептала она. — Ты видишь, какая она упрямая? Давай поговорим, но не знаю, что из этого будет, не знаю.

— Феодализм, самый настоящий феодализм, — усмехнулся Эдик...

С тех пор как Маша вернулась в Могилев, Светлана Ильинична, которая души не чаяла в Эдике и неизменно называла его любимым зятем, вдруг категорически заявила, что не позволит Маше и Эдику быть вместе. Когда Эдик, смущаясь и заикаясь, намекнул Светлане Ильиничне, что Маша не возражает против того, чтобы они стали мужем и женой, та снисходительно улыбнулась:

— Вы любите друг друга, и слава богу, А чтобы строить семью по нынешним временам, так я против, и больше об этом ни слова. Теперь никаких загсов нету, сходятся, расходятся, как кто вздумает, И не забывайте главного — идет война, над каждым из вас такая опасность, что страшно подумать, а вы про семью. Пойдут дети, а с ними куда в холод и голод. Нет, нет, и не думайте. По-прежнему приходи, провожай, береги ее, Эдик, но живи в своем доме. Небось, мать замаялась без тебя...

Эдик шел домой, а в душе жила обида на Светлану Ильиничну. Вот уж действительно правду сказала когда-то Маша—человечество делится на два враждующих класса — молодых и стариков. Неужели Светлана Ильинична не понимает, что он не может без Маши, а Маша без него. На эту дурацкую работу в больнице он никогда бы не пошел, если бы там не было Маши. Видеть ее, говорить с ней, заботиться о ней, оберегать — было счастьем, если могло существовать счастье с приходом тех, кого Эдик и Маша ненавидели всей душой.

Мать привыкла к тому, что Эдик приходил поздно, а уходил рано — она видела, как ему нелегко, и сочувствовала сыну и тревожилась за него. Два брата Эдика эвакуировались на восток с паровозными бригадами, меньший Митька смотрел на Эдика волчонком — он презирал брата за то, что он работал у фашистов, а значит, служил им и был против своих. Митька не мог думать по-другому — в его сознании люди были за или против своего народа. Эдик старался объяснить брату, что и работая у врага можно быть за своих, но Митька ничего не признавал. Несмотря на предложения, он ни за что не хотел идти слесарить в депо, где его знали до войны как мастера на все руки...