Александр Былинов - Улицы гнева

— Что вы ему сказали? — спросил Лехлер у переводчика.

— Я сказал, что он скотина. Он не смеет отнимать столько времени у офицера, выполняющего свой долг. Он должен считаться...

— Вы слишком высокого мнения о сознании этих людей. Ромуальд.

Переводчик иронически посмотрел на Лехлера:

— Я слишком хорошо знаю работу шефа.

У переводчика явно чесались руки. Роль подручного при Лехлере не устраивала его. Другое дело — майор Экке. При майоре Экке ему вовсе не приходилось потеть. Разговоры были короткие. За двадцать минут — любое признание. Нерешительность и неопытность господина Лехлера тормозят дело. В Днепровске ждут данных, забывать нельзя. Харченко — фигура подходящая. Если он и не партизан, то все равно что-то у него есть близкое к партизанам. Он еще не попробовал настоящего допроса. А попробует — назовет родного брата!.. Франц Риц поможет. К приезду майора Экке все будет кончено.

— Ну что ж, — Лехлер бодро улыбается. — Я не против того, чтобы вы еще раз доказали майору Экке непригодность дорожника к работе в мясной лавке... Я устал и пойду.

Лехлер покинул комнату. Переводчик тут же послал за «негритосом», который, как всегда, околачивался во дворе с девкой из парикмахерской.

Риц вошел веселый, пружинистый, с сигаретой в зубах,

— Встать! — скомандовал переводчик.

— Не торопись, — Риц подошел к Харченко и, потянувшись, пахнул ему в лицо дылом.

— Ну что, швайн, будем говорить? — спросил переводчик. — Я из тебя буду вытягивать по жилке, по жилочке...

Однажды осенью в станице Зеленой казаки генерала Шкуро закопали человека живьем. Голова торчала из земли, как арбуз. В те дни красноармейцу Харченко удалось уйти из контрразведки белых. А сейчас...

Он грохнулся на пол всей тяжестью тела: из-под него умелым ударом ноги вышибли табуретку, Что-то горячее хлынуло к мозгу, заливая сознание.

Сыплет сухой снежок, покрывает плечи и волосы повещенного. Снежинки не тают на его почерневшем лице. Труп медленно поворачивается на веревке, словно еще и еще раз прощается со всем, что было ему близко и дорого на свете.

Бреус, без шапки, неподалеку от виселицы ловит губами холодок снежинок. Первый снег... Он всегда приносил радость. А этот родил только горечь, отчаяние, гнев. И стыд... «Барин» висит. Ни газировки на льду, ни дорогих папирос.

А ведь могло статься, что и Харченко дышал бы, так же ловил бы губами снежинки своей пятидесятой зимы. Проникнуть к шефу полевой жандармерии. Пистолет к виску: «Освободить Харченко — иначе пуля». Телефонный звонок шефа — и Харченко на свободе. Ауфвидерзеен.

Федор Сазонович сказал, что фантазия Бреуса пригодна только для кино. Встав из-за стола, он даже опрокинул табуретку:

— Ты это серьезно? Герой какой! Проникни к шефу, попробуй. С твоими прогнозами жить нам всем недельку-другую, не больше. Переловят, как горобцов, и вывесят перед народом: «Не узнаете землячков?»

Расхрабрился после Канавки...

Бреус уже не рад был, что выступил с нелепым «прогнозом» — это было любимое словцо Федора Сазоновича. Не мог примириться с черной петлей на базарной площади, все казнил себя. Харченко висит второй день и не отпускает Бреуса от себя, держит в почетном карауле.

Дел же сегодня немало. Велел прийти Тихонович с электростанции, дальняя — седьмая вода на киселе — родня Федора Сазоновича. Пообещал ткнуть Бреуса куда-нибудь меж своих на зарплату и паек. Насчет жилья Степанового тоже озабочен Федор Сазонович.

— Сходишь к Ростовцевым, прощупаешь...

Кое-что зарубил Федор Сазонович в памяти про особнячок на Артемовской. Там издавна тянуло не нашим духом. Однажды и Бреус убедился в том.

Тогда со страниц плюшевого альбома с позолоченными застежками глянули на Бреуса выхоленные обличья саповитых господ, бородатых и бритых, с пышными усами, опущенными книзу и лихо завинченными штопором; одни были затянуты в чиновные мундиры, другие позировали в отглаженных тройках. Вот с ними-то и посчитал нужным познакомиться Федор Сазонович.

— Сходишь к Ростовцевым, прощупаешь, нельзя ли тебе там пожить. Здесь нехорошо оставаться, все же явка...

Надо было видеть Татьяну в тот миг. Глаза вспыхнули, и лицо пошло алыми пятнами.

— Недобитки! — сказала она, стукнув кулачком по столу. — Не понимаю, как можно таким доверять. В городе все знают, чем они дышат. Не зря хозяина взяли — враг народа...

— Может, потому-то и надо к ним, — вразумительно заметил Федор Сазонович, густо пыхтя цигаркой. — Не подумала?