Александр Былинов - Улицы гнева

Вчера усатый дядька растолковывал Генке, куда и как добираться, водил пальцем по замусоленной карте, называл населенные пункты «по пути следования», но Генка запомнил только название одного хутора — Домаха и станции Жемчужная да Лозовая, где, по словам подпольщика, пролегала линия фронта. Она обернулась проселочными дорогами, утопавшими в весенней распутице, балками и ложбинами, перелесками и ручьями, подмерзающими к ночи, даже какой-то разбитой станцией, где на развороченных бомбами путях, словно взбесившийся, стоял торчком паровоз. Генка, наверно, на всю жизнь запомнил эту картину дикого разрушения, хотя всю дорогу его преследовали приметы разбойной войны: сожженные хаты с уцелевшими кирпичными трубами и закопченными печами, окопы и траншеи, залитые талой водой.

Хутор Домаха остался позади. Генка пробирался тропками и обочинами дорог. Он удивлялся, что так мало укреплений встречает на пути. Видимо, линия фронта была очень подвижной. Иногда попадались и войска. Немецкие солдаты мирно шлепали улицами села, где-то чадила походная кухня. На окраине одного хуторка Генка увидел тяжелые орудия, обращенные стволами на восток, возле орудий прохаживались артиллеристы. Однажды он чуть не попался: в лесу набрел на костер, возле которого грелись солдаты — дымка Генка не приметил. Они что-то лопотали по-своему, курили сигареты, выглядели довольно добродушными, незлобивыми. Генка долго лежал на холодном снегу, боясь пошевелиться.

Уже затемно он постучал в дверь крайней хаты. Его впустила женщина, чем-то напоминавшая мать. Она накормила парня похлебкой и уложила, ни о чем не расспрашивая. Затем он, согревшись и разомлев на печи, спросил, как пройти на Лозовую.

— Зачем тебе туда, малой? — спросила женщина. — Там, говорят, фронт...

— А здесь не слыхать орудиев?

— Давеча гуркотел, а потом стих.

Генка строго выполнял наказ пославших его: никому ни слова. На крайний случай такая версия: пошел на менку в соседнюю деревню, а тут фронт подвинулся, красные бьют из артиллерии, страх наводят, так теперь-де домой возвращаюсь, потому мамка, наверно, уже хоронит сына. Это надо растолковывать старостам, полицаям, просто любопытным, самим немцам. К счастью, все пока обходилось благополучно.

Генке казалось, что путешествует он уже целую неделю. На самом деле миновало не более полусуток. Он прикидывал, сколько километров ему удалось отмахать: усатый твердил, что линия фронта в ширину не более километра или двух. Генка, как и многие в те дни, не знал, что такое линия фронта. Он помнил, что расстояние между Павлополем и Чертками, куда частенько хаживал с отцом до войны — ровно двенадцать километров. Четыре-пять часов ходу в летнее время, да еще с купанием в ставке. Нынче же, если не сбился с дороги, за плечами не менее двадцати километров, а линии фронта нет и в помине. А может, он заблудился и движется не в ту сторону? Генка похолодел от этого предположения. На него вся надежда — так сказали ему в штабе.

Женщина, приютившая его, показала дорогу на Лозовую, перекрестила.

— Вижу, не просто с менки топаешь, — сказала она. — Только берегись, здесь неспокойно... Что-то глаза у тебя больно красные, не заболел ли? Отец-то твой где?

— Есть отец, — ответил Генка и чуть не расплакался, так ему стало жаль самого себя.

Женщина была худая; кроме нее в хате были двое малышей: мальчик и девочка — внуки. Генка чувствовал себя взрослым рядом с ними, но сейчас он вдруг показался себе малышом, которого судьба забросила черт знает куда, на линию фронта. А где та линия? Даже злость родилась на тех, кто послал его, как и отца, почти на верную гибель. Вспомнил слова матери про «бычка-дурачка». Однако тотчас преодолел слабость.

— Есть у меня отец, — повторил упрямо. — Мать есть и отец. Отец воюет.

Генку подмывало рассказать женщине правду о себе, об отце, погибшем на нефтебазе, о матери и сестренках, голодных и худых, как и ее внуки, но он сдержался. Все-таки не маленький, раз доверили такое дело.

День выдался свежий, мокрую хлябь, в которой тонул вчера, подморозило, идти стало легче. Он свернул на огороды и подался в темные заросли, что окаймляли село вдоль берега какой-то речушки. Ветер свистел в ветвях, забирался под хлипкое пальтецо, студил душу.

Миновав село, Генка углубился в лес, проваливаясь по колено в подмерзший, грязноватый снег. Хоть он и отдохнул за ночь, а все же устал быстро. В висках стучало, каждый шаг отдавался в голове. Вскоре вспотел и вынужден был присесть. Снег кое-где растаял, обнажил прошлогоднюю, слежалую листву, ветки поблескивали хрусталиками наледи. Где-то глухо ухали орудия, над лесом вилась паутина из перезвуков бомбардировщиков, забравшихся в поднебесье. Голова кружилась. Генка подумал, что следовало бы отлежаться у той женщины. Простыл, видно. Портянки за ночь не просохли, так и навернул их сырыми.