Александр Былинов - Улицы гнева

Ее грубо волокли к вагонам двое дюжих полицаев. Платок сбился с головы, котомка волочилась по земле.

Санька бросился навстречу конвойным:

— Отпустите ее! Не смейте...

Но тут все покачнулось. Он еще успел увидеть заплаканное лицо Клавы.

— Больной он, — сказал кто-то из полицаев, наклонившись над парнем.

— Вроде черная болезнь у него, у нас во дворе такая жила. Черным платком ее накрывали, когда начиналось, а смотреть нельзя. А ну-ка, разойдись...

Но расходиться, собственно, было некому. Провожающие стояли в стороне, молча взирая на разыгравшуюся перед ними сцену.

— Эр ист кранк, — сказал немец. — Битте... надо больница. Кранкенхаус...

— Не треба больницы, — хмуро заметил полицай с чубом. — Таких лечит только пуля... Я их, агитаторов, знаю еще с тридцатого. А ну-ка...

Он деловито опустил автомат, но, видимо, все-таки не решился стрелять при народе и снова взял автомат на ремень, но его команде двое полицаев подхватили тщедушное тело Саньки и, подтащив к вагону, впихнули туда.

— Куда его? — послышалось из вагона. — Больной он... в больницу отправляйте!

— Не разговаривать!

— Принимайте и эту кралю.

Клава вырывалась из рук конвойных, но они крепко держали ее, посмеиваясь.

Вот и она исчезла в вагоне.

Кто-то из провожающих выкрикивал проклятия, кто-то заплакал.

Пробежал железнодорожник в красной фуражке, взмахнул рукой. Полицаи бросились к вагонам. Заскрипели двери, лязгали засовы.

Состав дрогнул. Наступила тишина.

Свистнул паровоз, выбросив в небо клубы белесого дыма. В толпе раздался вопль: то, верно, мать, потеряв власть над собой, дала волю слезам.

А поезд, миновав станционные постройки, уже набирал скорость.

На селекционной станции хозяйничала тыловая команда, охранявшая фураж и зерно. Представители крейсландвирта наезжали не часто.

Вильгельм Ценкер, появляясь здесь, окапывался в лаборатории селекции — покосившейся хате — и перебирал бумажные пакетики с образцами семян, оставленными впопыхах русскими. Никак не ожидал он такого сюрприза. Русский селекционер! О подобном не упоминалось ни в одной книге по селекции, изданной в рейхе. Кое-что читал об американцах и их успехах в штате Айова. В Германии, на опытной станции Вальденброкке, где он служил от академии, кукуруза всходила лениво и скупо выдавала початки.

Лаборантка Анни Ткаченко, оказывается, тоже разбиралась в «инцухте». Ах ты, черт возьми! Как приятно слышать из уст полуграмотной женщины, ютящейся с детьми в землянке, родное слово «инцухт».

Ценкер слушал речи Анни, которая изъяснялась по-немецки с характерным украинским акцентом, и перед ним возникал образ селекционера Борисова, так же, как и он, посвятившего себя кукурузе. Война помешала и его, и Борисова работе.

— Он вернется, ваш Борисов?.. Вы сказали, что он вернется.

— Вернется. Точно, — подтвердила Анни.

— Как же так? Его могут и повесить. Это опасно.

— Он вернется, когда его уже не смогут повесить.

— Вот как...

Ценкер надолго запомнил эти слова. Простая русская Анни верит, что они вернутся. И Марина верит. И тот Стефан с отвертками и кусачками. Ценкер тоже по-своему верит.

Взрыв артиллерийского склада, разбудивший город, стал как бы сигналом для многих неприятностей. Утром Ценкера вызвали в гестапо. Его отпустили после краткого расспроса о хозяевах и особенно о Стефане. Тревога сдавила сердце. Ночью Стефан, так же, как и он, разбуженный взрывом, вышел во двор и, прислушиваясь к глухой канонаде, сказал: «Артсклад, не иначе. Дело не наше, господин Ценкер. Будем продолжать шлафеп».

Стефан, видимо, знал что-то. А он поручился за него в гестапо.

Ценкер поехал на селекционную станцию и там не переставал думать о людях, приютивших его.

— Почему, Анни, столько зла на земле? — спросил он, когда Анна Петровна появилась со связкой початков. — Вы в бога верите?

Анна покачала головой.

— Я верю в науку.

— А в добро между людьми?

— Пока эти... вернее, пока вы здесь, как можно верить в добро?

Ценкер помолчал.

— А ведь я могу выдать вас, Анни.

Анна улыбнулась:

— Вас не боюсь. Но наши не поверят, что среди немцев были такие, как вы. Тогда мы вас спасем. Понимаете?..

Он понял. Холодок пронизал его. Значит, он не полноценный немец. Анни верит в его доброту. И Марина верит. И ее мать верит. Не того ли ждет от них господь: «Готт мит унс» (с нами бог).

Ценкер улыбнулся. Не только Анни — многие здесь понимают, что он не такой, как другие. Вместе с ними он искрение сочувствует знаменитому Борисову, оставившему на корню важный урожай, который скормили скоту.