Григорий Бакланов - Пядь земли

— Мы ее топим, а она не топится. — Блондинка кокетливо улыбается мне.

— Да вы же трубу не открыли! Вон дым течет изо всех щелей!

— Мы открыли. Ее только завалило, кажется.

— Так что вы дуете?

Смотрят друг на друга. Смеются. У Саенко, освещенные пламенем печи, блестят толстые губы.

Дым уже опустился до верхней кромки окна, и через разбитое стекло его вытягивает в сад. Мы под ним, как под низким потолком. И еще дым вытягивает через отверстия в крыше и стене. Вчера в эту хату попал немецкий стопятимиллиметровый снаряд из-за Днестра, пробил соломенную крышу, саманную стену, не разорвался и теперь валяется посреди дворика, длинный, новый, величиной с молочного поросенка. Коли посмотреть на нашу хату с улицы, дым из нее валит, наверное, отовсюду, и сквозь солому тоже.

— Вы досмеетесь, что он опять начнет бить по дому, — говорит Рита.

— Второй раз не попадет, — заверяет Саенко. — На то и существует закон рассеивания снарядов.

— Где это такой закон существует? — интересуюсь я.

Давно уже замечено, что при первом знакомстве Саенко прямо-таки наповал убивает девчат своей ученостью.

— В артиллерии существует… И вообще в природе… Разве вы не знаете? Он усиленно подмигивает мне.

— Все же в артиллерии или в природе?

— В артиллерии.

— Так… Ну, раз ты такой грамотный, бери кастрюлю — и вдвоем шагом марш за шелковицей.

— У нас шелковицы достаточно. — Глаза Риты смотрят на меня насмешливо и твердо.

— Нет, у нас недостаточно шелковицы, — говорю я еще тверже.

Саенко хватает ведро и вместе с блондинкой выбегает в сад. И как только они уходят, за окном при ярком солнце обрушивается белый ливень с градом. И как только они уходят, становится вдруг не о чем говорить и вся моя смелость куда-то улетучивается. Град со звоном бьет по стеклам. Белые горошины его отскакивают от железного подоконника, брызги летят на руки нам. Я опять ненавижу себя и стараюсь не смотреть на Риту.

— Теперь они на час пропадут, — говорю я трусливо. Я хочу сказать это весело, но голос у меня ненатуральный. Она, конечно, все понимает и в душе смеется надо мной.

На плацдарме начинается сильный обстрел, даже здесь дрожат остатки стекол. Изредка над хутором свистят снаряды и рвутся на виноградниках. Я различаю их по звуку: «Стопятидесятипяти… Стопяти…» Чтоб только говорить что-то. Очень ей нужны эти мои познания. Стоило для этого оставаться вдвоем.

— Печь, кажется, совсем погасла, — говорит Рита.

Это звучит как вызов. Я готов провалиться со стыда. Она идет к печи. Я тоже иду к печи. Рита садится перед ней на корточки. Я тоже сажусь на корточки. Рита дует в печь. И я дую в печь. Пламя освещает наши лица. Наши колени касаются. Между голенищем сапога и юбкой вижу близко ее полное, круглое колено. Дрова трещат и стреляют искрами, печь разгорается, лицам становится жарко. Сбоку я вижу Ритины глаза, сощуренные на огонь, пушок на eе порозовевшей щеке и губы, освещенные пламенем. И я вдруг целую эти теплые от огня губы. Мы подымаемся одновременно. Она, кажется, рассерженная, я испугавшийся собственной смелости.

— Физкульт-привет! — говорит Рита. — Предупреждаю: аплодисменты будут по щекам.

Я готов пострадать. Я даже рад жертвовать собой. И, охватив ее за плечи рукой, я ринулся навстречу аплодисментам. Губами я чувствую ее влажные зубы, родинка колет мне щеку. Ритин поднявшийся торчком погон упирается мне в ухо. И тут оба мы слышим приближающийся вой снаряда. Ритины глаза раскрываются, насмешливо следят за мной снизу. Поцелуй наш затягивается. Снаряд уже воет над нами. Тишина. Я крепче прижимаю Риту к себе, спиной заслоняя ее от окна.

Тррах!

Вылетают последние стекла. Мы еще не можем отдышаться от поцелуя. Все вареники, все тесто в осколках стекол. Крошечные осколки блестят у Риты в волосах.

— Постой, — говорю я и осторожно выбираю их пальцами.

В доме пахнет разорвавшимся снарядом.

— В саду разорвался, — говорит Рита. Она стоит передо мной, наклонив голову.

Врывается в дверь Саенко. Сапоги, колени, руки, грудь гимнастерки, лицо все в жидкой глине, словно он плашмя полз.

— Мусю убило. Идите скорей!..

Мы выбегаем за ним в сад под дождь. Муся лежит в траве у корня огромной шелковицы. Рядом опрокинутое ведро, рассыпанная ягода. Ни крови, ни раны, ни даже царапины не видно на ней. Она лежит на боку. Рита становится перед ней на колени, приникает ухом, поворачивает ее на спину, и тогда я вижу, что весь левый бок ее гимнастерки в крови.