Геннадий Семенихин: «Собачьи валенки»

– Презренные сони! Моему командиру сегодня стукнул двадцать один год. Так неужто мы чего-нибудь не соорудим?

– Соорудим, – поспешно прогудел самый старший из пас двадцатитрехлетний белорус Тарас Скрипка, любивший назидательно повторять: «Братка ты мой, ты на полеты не спеши, смотри, как бы голодным не остаться!» Впрочем, присказка эта никак не отражала его существа. В боевой работе Тарас горел и за один лишний вылет готов был отдать пять обедов. Выслушав воздушного стрелка Марлинского, он бодро изрек: – Я же дипломат, ребята. С «мамашей» переговоры проведу ментом. Собирайте деньжата, и мы командируем ее за бутылкой самогона. – Он самоуверенно шагнул за перегородку, но вышел оттуда с расстроенным лицом.

– Не получается, – признался Тарас, смущенно ероша курчавую шевелюру. – «Мамаша» сказала: за деньги не продадут. Вот если бы «собачьи валенки», хотя бы самые старые.

Игорь Чесноков, мой сосед по койке, сделал порывистое движение:

– Как это пе получается! Берите мои унты. Они давно на ладан дышат и все сроки носки вынесли.

К вечеру в горнице был накрыт богато сервированный по тем временам стол. Тарелка с квашеной капустой, десятка два печеных картофелин, несколько вареных яиц и в центре бутыль самогона. Не успели сесть за стол, за окном заскрипели ржавые тормоза штабной полуторки, и дежурный офицер с порога крикнул:

– Экипаж Бестужев – Марлинский, в машину. Задание на разведку.

– Ребята, подождите, я через сорок минут вернусь, – широко улыбнулся Слава. – День рождения не отменяется. – И они ушли. Вскоре над крышей нашего дома раздался надтреснутый бас улетающего за линию фронта ИЛа. Мы ждали его возвращения сорок минут, потом час, потом час двадцать и страшно обрадовались, услыхав нарастающий гул приближающегося к аэродрому штурмовика. Игорь Чесноков глубоко вздохнул, и вздох этот в пояснениях не нуждался. Значит, пришли, значит, полный порядок! Потом распахнулась входная дверь, и в слабо освещенной горнице с нарой рыжих унтов в руке возник воздушный стрелок Марлинский.

– Наконец-то, – воскликнул Чесноков. – Но где же сам юбиляр? Где Бестужев, маэстро Марлинский?

Воздушный стрелок, пошатываясь, стоял посреди комнаты, нелепо сжимая в руке унты, и долго молчал.

– Слава погиб! – произнес он медленно, отдирая от себя каждое слово, как отдирают бинты от тяжелых незаживающих ран.

Ни у одного из пас не вырвалось душераздирающие «как?!». Оно замерло только на устах и во взглядах. Но покоряясь ему, Никита Марлинский, глотая воздух широким ртом, пояснил: – Зенитка. Снаряд разорвался в кабине. Он сажал нашу «шестерку» почти без сознания, а когда я подбежал, сказал хриплым шепотом: «А вы все-таки, выпейте за меня, нельзя отменять дня рождения! – Потом, собрав все свои силы, улыбнулся и прибавил: – А «собачьи валенки» мои отмойте от крови. Очень я хочу чтобы кто-нибудь из вас дошел в них до самого Берлина и по куполу рейхстага, где Гитлерюга засел, отбомбился!»

Онемевшие от горя, мы безмолвно смотрели на Марлинского, принесшего страшную весть. А тяжелый решительный Тарас Скрипка бросился к воздушному стрелку и почти вырвал у него окровавленные унты.

– Я возьму эти «собачьи валенки»! – выкрикнул он тоном, не допускающим возражений. – И клянусь, что выполню завещание лейтенанта Бестужева.

Настал день, когда гвардейский штурмовой полк взял боевой курс на Берлин. Тридцать шесть ИЛов.

Тридцать шесть летчиков и тридцать шесть воздушных стрелков. Итого, если помножить надвое, – семьдесят два человечка!

В апреле сорок пятого было за Одером уже довольно тепло, и все были обуты в армейские сапоги. И только на ногах у одного, у командира полка гвардии майора Тараса Скрипки, были рыжие с подпалинами меховые унты – Славкины «собачьи валенки». В тесной кабине ИЛа Скрипка ожесточенно давил ими на педали, когда вел свою армаду сквозь сплошную завесу зенитного огня, когда сбрасывал бомбы на почерневший от дыма купол рейхстага и поливал его из пушек.

Может, это было и не так, но говорят, будто весь мир услышал, как выкрикнул из кромешного дыма и пламени Тарас Скрипка, майор по званию и командир полка по должности:

– Это за тебя, Слава!

Прошло тридцать лет. В квартире генерал-лейтенанта авиации Тараса Максимовича Скрипки до сих пор стоят в полутемном углу заботливо прикрытые зеленой плащ-накидкой старые ветхие унты.

Бывает, что разыгравшийся шестилетний внук отдернет ее край и, уставившись глазами-пуговками на облезлые носы унтов, звонким голосом спросит: