Луи-Поль Боон - Моя маленькая война

— Ваша лошадь хромает.

Возчик:

— Ну и что?

Контролер:

— Вы не имели права запрягать эту лошадь и выезжать на ней. Смотрите, у нее кровь, и она вот-вот упадет от слабости.

Возчик:

— Моя лошадь доживет до ста лет.

Контролер говорит одно, возчик — другое, и так, препираясь, они идут по тротуару, а за ними тащится по мостовой полуживая, охромевшая лошадь. Они подходят к дому возчика, и тут лошадь валится на землю и издыхает — сущая правда. Они ударяют по рукам и решают прирезать сдохшую лошадь, а мясо продать из-под полы по полкило в одни руки.

Вот какую историю рассказал мне сентиментальный контролер из мясного контроля. А на следующий день моя жена говорит:

— Не купить ли нам немного конины? Тот господин, который сидел вчера в саду, прирезал вместе с возчиком его лошадь, и теперь они продают конину по полкило в одни руки.

А Лена, дочка хозяев кафе «Матисс», у которой хрупкая детская фигурка, но зато такие груди, что она их с трудом носит, — хотите верьте, хотите нет, когда Лена идет по улице, она этими штуками всем встречным буквально выкалывает глаза, — так вот, Лена была здорово навеселе, когда начался воздушный налет и все спустились в бомбоубежище. Она заснула и при этом храпела так, что отец решил уложить ее в постель и сам прилег с ней — так, во всяком случае, он объяснил жене, когда она на следующее утро застала их в одной постели.

А вот еще история, которую я записал только, как говорится, в назидание потомкам и которую я едва решаюсь доверить этой странице, так что переверни ее лучше, не читая, дорогой читатель, — это история об Оскаре, мяснике, который давно болен и давно живет с Мариэттой, а муж Мариэтты работает в Германии и живет там с немкой; так вот, они сидят с Леной из кафе «Матисс» и пьют, пьют без передышки, пока не допиваются до такого состояния, что у них все чуть ли не выливается назад. К ним присоединяется Мария, которая раньше была монахиней, но потом забросила свой монашеский чепец за монастырскую ограду, потому что у нее обнаружили рак, и, когда она напивается до чертиков, она поднимает юбки и показывает всем свой кровоточащий рак.

Это такой клубок бесчисленных болезней, проституции и пьянства, что я иной раз сижу и со страхом смотрю на кусочек мяса из своего пайка.

Вечером великий фламандский поэт читал в городской ратуше доклад об искусстве. «Если я его правильно понял, — подытожил один художник, — он хочет сказать, что отныне мы должны изображать не пьяниц, а прекрасных фламандцев».

Антон, которому следовало бы жить где-нибудь в Мичигане или Коннектикуте, но который по какой-то роковой ошибке оказался в нашем пригороде, носит тугой крахмальный воротничок и котелок, который никогда не снимает — я так и вижу его: сидит в котелке за столом или дремлет все с тем же котелком на голове в кресле, должно быть, он не снимает его, даже когда моется. Антон — электрик и чинит радиоприемники; свою автомашину он оборудовал таким образом, что в будни она служит грузовичком, а по воскресным дням — почему бы и нет? — в качестве автобуса для его семейства, тем более что у него семеро детей — старшему пятнадцать лет, а младшему пятнадцать месяцев. Он загружает в машину всех своих детей плюс огромную корзину с провизией, плюс свою жену, которая доводится родной сестрой моей жене, и отправляется в лес или на вересковую пустошь, где своим кодаком щелкает восемь снимков размером шесть на девять: фото жены с детьми, фото жены только с младшим ребенком, одного из мальчиков, который каждый раз, когда его фотографируют, откалывает какую-нибудь штуку. Паула, старшая дочь, на фотографиях — вылитый отец, только без котелка. Мариам, которой только что исполнилось четырнадцать, смотрит на вас со снимка с загадочной улыбкой, всякий раз она умудряется-вероятно, сама того не подозревая — принять позу кинозвезды, у нее есть все шансы стать со временем чертовски красивой девчонкой, а Юдит, которая еще младше Мариам, смотрит на вас с улыбкой, удивительно похожей на улыбку ее матери и моей жены. На последней фотографии обычно красуется сам Антон: он садится за руль своей машины, и жена снимает его так, чтобы на фотографии не было заметно ни помятого крыла, ни отсутствия ручки на дверце. Само собой разумеется, половина снимков оказывается испорченной.

Перескакивая на другой предмет, хочу еще добавить, что у Антона есть маленький кинопроектор и он частенько прокручивает в кругу семьи старый вестерн, который то и дело рвется — минуточку терпения! — и который воспроизводит на экране в мерцании светлых точек героев с выразительными движениями немого кино: вот девушка хмурит брови и, задумавшись, подносит руку ко лбу — и все дети Антона дружно кричат: «Она думает!» Во всем остальном Антон консервативен, как никто, раньше он даже предостерегал своих детей: «Не ходите к дяде, он анархист», — но так как теперь мы оба сочувствуем англичанам, он разрешил своей супруге написать письмо моей жене: