Альберт Мальц - Крест и стрела

— Подумайте только, — после недолгого молчания продолжала Берта, — вот-вот наступит лето. Для урожая теперь главное — как следует обрабатывать поля в эти месяцы. Надо окучивать картошку, надо два раза скосить сено — на ферме ведь ничего само собой не делается. Будь у меня тут хороший работник, сколько бы забот с меня свалилось!

— Да, — сказал Вилли. Он допил кофе и понимал, что согласно приличиям ему пора уходить. Но уходить не хотелось. Он все ждал от нее чего-то такого, что позволит ему быть с ней посмелее, — хотя он и не представлял себе, чего именно. После стольких лет семейной жизни ему приходится ломать голову, как подступиться к женщине!..

— Так что, сами видите, — говорила Берта, — одинокой женщине жить на ферме не сладко.

— Да, — улыбнулся ей Вилли. — Знаете что, — вдруг сказал он, — я всю жизнь жил в городе, но много лет назад мечтал скопить денег и купить ферму.

— Правда? Вы понимаете в хозяйстве?

Вилли покачал головой.

— Нет, но мне всегда казалось, что я полюблю эту работу. Я это надумал, еще когда был во Франции, во время прошлой войны.

— Быть фермером не так просто, надо уметь. Это вам не кнопки нажимать на заводе.

— Знаю. Но я думал, что смогу научиться. Руки у меня хорошие.

— А почему же вы не купили ферму?

— Так и не накопил денег, — с сожалением вздохнул он. — Только начнешь откладывать, как опять остаешься без работы. Я разводил лук в ящике на подоконнике — дальше этого дело не пошло.

— Настоящий фермер! — засмеялась Берта.

Он улыбнулся.

— А что, лук был хороший. — Он неохотно поднялся. — Ну, фрау Линг, мне, пожалуй, пора идти. Я, наверное, засиделся.

— Да нет, нисколечко. Не думайте так. Я очень рада.

— Спасибо за кофе и за… — Он показал на аккордеон. — Знаете, если бы вы захотели продать его, фрау Линг…

— Не могу, — ответила она. — Это память мужа… Но постойте, — добавила она, будто это только что пришло ей в голову, — вы ведь можете иногда приходить и играть.

— Вы не возражаете?

— Мне очень приятно.

— Хорошо… Спасибо вам.

Эта игра кончилась тем, что Вилли вдруг рассмеялся и с такой добродушной веселостью, которой Берта в нем и не подозревала, сказал:

— Я хитрый плут, фрау Линг. Я и не собирался покупать аккордеон. Я просто добивался, чтобы вы пригласили меня заходить, — ну и добился!

Берта тоже рассмеялась. Но, увидев то, что стояло в его глазах, она почувствовала острую жалость.

— Понимаете, мне так… одиноко на заводе, — просто сказал он. — А… сидеть в такой комнате с вами — это… не могу сказать, как это чудесно.

— Да?.. — пробормотала Берта. Она больше не могла скрывать той правды, которую глубоко запрятала в своем сердце, и лицо ее вдруг стало жалобным и по-детски беспомощно откровенным. — Но на заводе вам все же не так одиноко, как мне здесь, герр Веглер. Потому-то я вас и пригласила.

Они замолчали, глядя друг на друга.

— Фрау Линг, — сказал он мягко, даже нежно, как ей показалось. — Фрау Линг…

Губы ее задрожали, она смотрела на него с выражением такой глубокой, такой беспредельной покорности, что Вилли едва совладал с порывом бешеного желания.

— Фрау Линг… — прошептал он, не сводя с нее тяжелого, воспаленного взгляда. Берта отвела глаза, опустила голову и стояла не шевелясь. Вилли дотронулся до ее волос. — Фрау Линг…

Берта коротко всхлипнула и взглянула на него все с той же безвольной покорностью. Она не ждала этого, не хотела, чтобы это случилось сейчас. Но стоило ей признаться в своем одиночестве, как ее вдруг обуяло желание, точно слова эти были заклинанием, вызвавшим темных духов. Рассудок остерегал ее: «Не сейчас. Он будет тебя презирать. Не надо». Но тело ее налилось горячей, опьяняющей истомой, и побороть ее Берта была уже не в силах.

Колени ее ослабели от этого поцелуя. Она упала бы, если бы Вилли не прижимал ее к себе так крепко. Впившись губами в ее губы, он смело и жадно ласкал рукой ее грудь. Они стояли, прильнув друг к другу, изнемогая от желания, которое у каждого из них было совсем иным. Не отрываясь от ее губ, не разжимая тесного объятия, Вилли повел, почти понес ее в спальню. Берта не сопротивлялась. Она была опьянена страстью, гораздо более глубокой, чем вожделение, которое мог вызвать этот или любой другой мужчина; и эта страсть оказалась сильнее всех ее расчетов, ее гордости, ее представлений о женском достоинстве.

Наваждение прошло так же внезапно, как и началось. Когда Вилли опрокинул ее на кровать, она открыла глаза и в неясном свете, падавшем из кухни, увидела его лицо. Оно стало животно грубым, в глазах была жестокость. С болью в сердце она вдруг поняла, что нежность, которую она в нем почувствовала, — не настоящая, что и настоящего сочувствия к ней в его душе нет. И внутренне сопротивляясь тому, что вот-вот должно было случиться, она умоляюще закричала: